Чочара

Микеле, шедший впереди нас, казалось, был счастлив уж не знаю отчего — он шагал быстро, весело помахивая, словно тросточкой, срезанной им палкой и насвистывая что-то на манер военного марша. Мы поднимались все выше по склону; роща постепенно редела, все мельче и корявей становились деревья, а затем наконец остролисты кончались, тропинка бежала вверх по ослепительно белому скалистому склону, и уже совсем близко, почти над нашей головой, была макушка горы, или, вернее, узкий проход меж двух вершин, куда мы и направлялись. Дойдя до конца тропинки, мы оказывались на площадке; после каменистого склона это было просто неожиданностью: вся эта площадка была покрыта ковром мягкой ярко-зеленой травы, среди которой здесь и там белели округлые каменные глыбы, будто спины каких-то животных. Посреди этой изумрудной полянки стоял старый, сложенный из камней колодец.

Отсюда открывался на редкость чудесный вид, и даже я, хотя и не поражают меня красоты природы, может, потому, что родилась я в горах и знаю в них каждый камень, — даже я, сказать по правде, когда в первый раз пришла туда, просто рот раскрыла от восхищения. С одной стороны виднелся величественный склон, весь в уступах «мачер», словно огромная лестница, спускающаяся в долину, к сверкающей вдалеке синей полоске моря. С другой же, куда ни кинь взгляд, одни горы — горы Чочарии, то слегка посеребренные снегом или совсем белые, то коричневато-серые, выжженные солнцем. Наверху было холодно, но не очень — светило ослепительно яркое солнце, и на солнышке припекало, да и ветра не было, по крайней мере пока мы туда ходили, иначе говоря, около двух недель.

Наверху приходилось проводить весь день; добравшись туда, мы сразу же раскладывали на траве одеяло и кидались на него. Сперва мы немного отдыхали, а потом нас охватывало беспокойство, и мы отправлялись побродить вокруг. Микеле и Розетта уходили собирать цветы или просто поболтать, вернее, говорил всегда он, а она его слушала. Чаще всего я не ходила с ними и оставалась на полянке. Любила я побыть одна — в Риме я могла оставаться в одиночестве когда только хотела, но в Сант-Эуфемии это было почти невозможно, так как ночью я спала с Розеттой, а днем всегда толклись рядом беженцы. Когда я бывала одна, мне казалось, что жизнь останавливается и я могу оглянуться вокруг; на самом же деле время все равно шло вперед, но, когда я была на людях, я этого так не замечала.

Там, наверху, всегда стояла глубокая тишина, лишь иногда снизу, из маленькой долины, доносилось позвякивание колокольчиков отары овец, но это был единственный шум, причем он не только не мешал, но даже придавал этому месту особенное спокойствие, и тишина казалась еще более глубокой. Любила я иногда подойти к колодцу, перегнуться через край и долго-долго смотреть вниз. Колодец был глубокий или по крайней мере мне так казалось, каменные его стенки были совершенно сухи, и только далеко-далеко внизу слабо поблескивала вода. Папоротник «венерин гребень», такой красивый со своими тонкими веточками, блестящими, как черное дерево, и зелеными листочками, нежными, похожими на перья, густо пробивался меж камней и отражался в темной воде на дне колодца. Так вот, я ложилась грудью на край колодца и подолгу глядела вниз, и мне вспоминалось, что в детстве я любила заглядывать в колодцы — и страшно мне было, и в то же время тянули они меня: я представляла, что они сообщаются со всем подземным миром, где живут феи и гномы; часто у меня даже являлось желание броситься вниз в воду, чтобы переселиться в этот таинственный мир и уйти из того, в котором я жила. Иногда я смотрела в колодец до тех пор, пока мои глаза не привыкали к темноте, а когда я начинала различать свое отражение в воде, то брала камень и кидала его в колодец, стараясь попасть в самую середину лица, и видела, как оно разлеталось вдребезги, едва лишь камень касался поверхности и вода шла кругами, а потом оно и совсем исчезало.

Нравилось мне еще бродить среди этих странных белых округлых скал, возвышавшихся тут и там на зеленой траве площадки. Я ходила среди них, и мне также чудилось, что я возвращаюсь к дням своего детства. У меня даже являлась смутная надежда найти в траве какое-нибудь сокровище — ведь сама трава, такая изумрудная, казалась настоящей драгоценностью, да к тому же мне рассказывали в детстве, что именно в таких местах бывают зарыты клады. Но видела я одну только траву, а она, известно, ровным счетом ничего не стоит и идет лишь на корм скоту. Только однажды я нашла клевер с четырьмя листиками и подарила его Микеле, а он, скорее чтобы сделать мне приятное, чем веря в такие приметы, спрятал его себе в бумажник.