Чочара

В общем, такая жизнь, когда на рассвете мы поднимались на перевал, а в сумерки спускались вниз, длилась около двух недель; потом наконец стало ясно, что немцы отказались от всяких облав, по крайней мере в наших горах; мы перестали ходить на перевал, и жизнь пошла своим чередом. Однако потом я часто тосковала по тем чудесным дням, что провела на вершине горы, в одиночестве, так близко к природе. Ведь там, наверху, не было ни беженцев, ни крестьян, одолевавших нас разговорами о войне, об англичанах, о немцах и о голоде, не было ежедневных забот о том, чтобы приготовить обед, скудный и невкусный, на сырых ветках, в темной хижине, — словом, кроме тех двух-трех встреч, о которых я рассказала, не было ничего такого, что напоминало бы о войне и тяжелой жизни. Приходя туда, я просто могла думать, что поехала с Микеле и Розеттой на загородную прогулку — вот и все. Тот зеленый лужок, где можно было погреться на зимнем солнышке, как в мае, со снежными вершинами гор Чочарии на горизонте, со сверкающим в другой стороне, за долиной Фонди, морем казался мне каким-то заколдованным местом — здесь действительно мог быть зарыт один из тех кладов, о которых мне рассказывали, когда я была маленькой. Но никакого сокровища, как я это хорошо знала, под землей не было; однако я нашла его внутри себя, и с не меньшим удивлением, чем если бы я выкопала клад своими руками из-под земли, — то было глубочайшее спокойствие, полное отсутствие всякого страха и тревоги, вера в себя и в будущее — чувства, которые росли у меня в душе, когда я бродила одна-одинешенька по тому лугу. За долгие годы это были, пожалуй, мои самые счастливые дни; право, странно, именно те дни, когда я была беднее всего, не имела самого необходимого, питалась лишь хлебом да сыром, а постелью служила трава и не было у меня даже шалаша, чтобы укрыться, — словом, когда я жила, как дикое животное, а не человеческое существо.

Декабрь был уже на исходе, и как раз в первый день Рождества наконец-то пришли к нам англичане. Разумеется, я имею в виду не английскую армию, стоявшую все еще на Гарильяно, а двух англичан, которые так же, как многие другие, скрывались в горах и появились в Сант-Эуфемии утром 25 декабря. Погода по-прежнему стояла чудесная — холодная, сухая, ясная. Однажды утром, выйдя из своего домика, я увидела, что на «мачере» толпится народ. Подойдя ближе, я увидела, что беженцы и крестьяне окружили двух молодых парней, по виду не итальянцев: один был белокурый и маленький, с голубыми глазами, прямым тонким носом, ярко-красным ртом и белокурой остроконечной бородкой, другой — высокий, худой, голубоглазый и темноволосый. Блондин с трудом говорил по-итальянски, но все же кое-как рассказал нам, что они англичане: он — морской офицер, а его спутник — простой матрос; высадили их у Остии, около Рима, чтобы они там что-то взорвали — что именно, я не поняла, но, как обычно, это принадлежало нам, бедным итальянцам. Потом, выполнив приказ, они возвратились на берег, но судно, привезшее их, за ними не вернулось, и потому им пришлось бежать и прятаться, как многим другим. Время дождей они провели в доме одного крестьянина около Сермонеты; но теперь, когда погода хорошая, они будут пытаться перейти линию фронта, чтобы добраться до Неаполя, где находится их штаб. Рассказ их прерывали всякими расспросами: беженцы и крестьяне хотели знать, как идет война и скоро ли она кончится. Но англичане знали не больше нашего: все эти месяцы они прожили в горах и встречали там лишь неграмотных крестьян, которые вообще-то и не понимали, что идет война. Едва беженцы увидели, что двое эти не только ничего не знают, но и сами нуждаются в помощи, потихонечку один за другим все улизнули, толкуя меж собой, что, дескать, эти люди — англичане, и с ними опасно иметь дело, и окажись тут доносчик, немцы обо всем разузнают, и всем несдобровать. Короче говоря, в конце концов эти двое англичан остались в одиночестве посреди «мачеры» под ослепительно яркими лучами холодного зимнего солнца, в лохмотьях, обросшие щетиной, растерянно озираясь вокруг.

Сознаюсь, я тоже сначала побаивалась оставаться с ними, и не столько за себя, сколько за Розетту; но именно она-то и пристыдила меня за мои страхи, сказав:

— Мама, у них, бедняжечек, такой несчастный вид… и потом ведь сегодня Рождество, а им даже нечего есть… сегодня им, наверно, хотелось бы побыть со своими семьями, а они так далеко. Почему бы нам не пригласить их к нашему столу?

Говорю, мне стало стыдно, и я подумала, что Розетта права и могу ли я презирать беженцев, как я их презираю, если сама веду себя не лучше, чем они. И вот мы объяснили этим англичанам, что приглашаем их на рождественский обед и пусть они идут с нами: они сразу же с радостью согласились.