Чочара

Вот это было самое примечательное, что произошло во время дождей. В остальном жизнь текла своим чередом: пустые разговоры о войне и погоде, о том, что мы будем делать, когда придут англичане, и что мы будем делать потом, а главное, сон, долгий сон, по двенадцать, четырнадцать часов кряду. Порой, проснувшись, мы прислушивались к шуму дождя, стучавшего по черепичной крыше и булькавшего в водосточной трубе. И снова еще крепче засыпали, тесно прижавшись друг к другу на нашей кровати из шатких досок, на тюфяке, набитом сухими кукурузными листьями, а доски нередко под нами разъезжались, и каждую минуту мы могли очутиться посреди ночи на полу. У семейства же Филиппо и вообще у беженцев было лишь одно занятие: досыта есть. Можно сказать, они только и делали, что с утра до вечера пировали, нажираясь до отвала. По их словам, еда была единственным средством прогнать тоску; говорили они еще, что запасы не к чему беречь, потому что с приходом англичан всего будет вдоволь, цены упадут и все эти продукты никому не будут нужны. Но я про себя думала: «Надейся на добро, а жди худа».

Я тоже была уверена, что англичане рано или поздно придут. Но когда? Стоило им, по каким-то своим причинам, на месяц-два задержаться — и кончено: все здесь умрут с голоду. И поэтому в то время, как другие жрали в три глотки, я в нашей лачуге ввела строгий порядок. Ели мы раз в день, около семи часов вечера: полную мисочку фасоли и немного мяса, чаще всего козлятины, ломоть хлеба, всегда одинаковой толщины, несколько сушеных фиг. Иногда я варила поленту, иногда вместо фасоли мы ели горох или чечевицу, а вместо козлятины — говядину. По утрам же мы с Розеттой отрезали на двоих один ломоть хлеба и съедали с ним сырую луковицу. Иной раз мы обходились и без хлеба, а грызли сладкие рожки, которые обычно идут на корм лошадям, но в голодное время и для людей сойдут. Розетта нередко жаловалась, что она голодна — молодым, известно, больше хочется есть, — и тогда я советовала ей поскорей ложиться спать; я знала, что спать — все равно что есть: во сне человек сил своих не тратит, а, наоборот, их накапливает. Короче говоря, жила я, как крестьяне, которые, в отличие от беженцев, были благоразумны, даже скупы и ценили продукты на вес золота. Конечно, они были люди, привычные к голоду, и чутье им подсказывало, что и при немцах, и при англичанах они все равно будут жить впроголодь, потому что денег у них по-прежнему не будет, а урожай никогда не бывает достаточно хорош, чтобы хлеба хватило до будущего года. Так вот в некотором смысле чувствовала я себя больше крестьянкой, чем беженкой, и не могла побороть в себе неприязни к беженцам, особенно к лавочникам, которые за чужой счет обогащались и теперь рассчитывали, как только придут англичане, снова взяться за свое дело. Кто-нибудь, пожалуй, скажет, что ведь я сама-то лавочница; да, верно это, но я родилась крестьянкой и теперь, живя вместе с крестьянами, в деревне, снова почувствовала, что я крестьянка, как чувствовала это в те времена, когда девушкой оставила свое селение и, выйдя замуж, уехала в Рим.

Ну, хватит об этом. Так мы жили, значит, дней сорок, а потом, в конце декабря, в одно прекрасное утро, как обычно, проснулись — и увидели, что ночью ветер переменился. Небо было ослепительно голубое, яркое, глубокое, еще розовевшее от зари и усеянное множеством уносившихся прочь красноватых и серых тучек — последних дождевых туч кончавшейся осени. Далеко внизу, в стороне Понцы, впервые после долгих дней виднелось сверкающее море, темно-темно-синее, почти черное. Равнина Фонди, уже в зимнем уборе, не зеленая, а скорее серая, была подернута дымкой утреннего тумана, как всегда бывает перед погожим, ясным и солнечным днем. С гор дул трамонтана — ледяной, сухой, режущий лицо ветер, а под ветром скрипели и гнулись голые ветви дерева, росшего около нашего домика. Выйдя из дому, я увидела, что жидкая грязь на «мачере» подсохла, покрылась твердой коркой, хрустевшей под ногами, она искрилась и сверкала, словно усеянная осколками стекла: за ночь здорово подморозило. Эта перемена погоды вновь вселила надежду в сердца беженцев. Все высыпали из своих домиков на утренний морозец и принялись обнимать и поздравлять друг друга: вот теперь, когда настала хорошая погода, англичане начнут широкое наступление — и конец войне!

Англичане действительно явились час в час, только не совсем так, как их ожидали беженцы. В то первое погожее утро, около одиннадцати часов, когда все, как закоченевшие ящерицы, вылезли из домов погреться на солнышке, мы вдруг услышали далекий рокот — постепенно приближаясь, он все нарастал, становился все мощнее и, казалось, наполнил небо. Сначала все мы не знали, что это такое, потом поняли, в чем дело. Поняла и я: такой рокот я уже слышала много раз в Риме, и днем и ночью.

Беженцы закричали:

— Англичане! Самолеты, летят английские самолеты!