Чочара

Открыл он коробочку и действительно показал нам колечко с бриллиантом — потом я узнала, что Филиппо подарил его дочери на день рождения. Едва увидев кольцо, Филиппо издал страшный вопль и, одним рывком освободившись от державших его рук, бросился с поднятым ножом на Винченцо. Но кум его оказался еще проворнее: он, в свою очередь, прорвался через окружавших его людей и пустился наутек вниз по «мачерам». Филиппо хотел было броситься за ним вдогонку, но сразу же сообразил, что толку будет мало: он коротконогий и пузатый, а кум его худой, с длинными, как у страуса, ногами. Поэтому Филиппо поднял с земли камень и запустил им в Винченцо с истошным криком:

— Вор, вор!

Но если Филиппо не бросился за ним, то зато в погоню пустились другие беженцы, и не потому, что им было дорого добро Филиппо, а просто потому, что, когда вспыхивает ссора, все распаляются и у всех начинают чесаться руки. И вот мы видим, как вниз по «мачерам» сломя голову бросаются двое или трое парней; они, будто на крыльях, летят вслед за старым Винченцо, а он мчится, как заяц. Наконец его догнали, схватили за руки и потащили обратно наверх. Филиппо, все время бросавший вниз здоровенные камни, которыми можно было убить человека, теперь обессиленный и задыхающийся, поджидал на краю «мачеры», когда ему приведут его куманька, сжимая в руке нож Иньяцио, еще красный от крови козы. Микеле тогда подошел к отцу и сказал ему:

— Советую тебе войти в дом.

— Нет, я убью его!

— Ты пойдешь домой.

— Я хочу убить его, я должен его убить!

— Дай сюда нож и иди домой.

К моему удивлению, Филиппо, видя спокойствие сына, тоже успокоился, положил нож на стол и побрел к своему домику, из которого неслись вопли и стоны, как из чистилища. А дождь продолжал лить не переставая, и теперь на «мачере» никого не осталось, кроме несчастной козы с распоротым брюхом, покачивавшейся от ветра меж двумя шестами.

Тем временем догнавшие Винченцо парни приволокли его на «мачеру». Беженцы и крестьяне толпой окружили их, расспрашивая Винченцо, как все случилось, причем, как я заметила, скорее с любопытством, чем с осуждением. Винченцо не заставил себя долго просить.

— Не хотел я делать этого, — сказал Винченцо своим замогильным голосом, — никто из нас не хотел делать этого… разве можно, ведь святой Джованни… Филиппо крестил моего сына, а я крестил его дочь… Ведь кровь-то не вода… Я скорее, вот клянусь вам, отрублю себе руку, чем украду… Разрази меня гром, провались я на этом самом месте, если вру…

— Верим тебе, Винченцо, верим, но все-таки как же так случилось, что вы украли?

— Голос виноват… я слышал внутри себя голос, изо дня в день он мне твердил: «Возьми молоток и разломай стену… возьми молоток и разломай стену…» Голос этот не оставлял меня в покое ни днем ни ночью…

— И значит, ты, Винченцо, в конце концов взял молоток, да и разломал стену… так, что ли?

— Именно так.

Тут все обступившие его беженцы и крестьяне расхохотались, а потом, порасспросив еще немножко, отпустили его и вернулись к Иньяцио и козе. Однако Винченцо что-то не торопился уходить. Он пошел бродить по деревушке из дома в дом, от хижины к хижине и всюду просил стаканчик вина. И потом снова и снова рассказывал про голос, и все покатывались со смеху; он же сам не смеялся и смотрел на смеющихся с обалделым видом, похожий на оглушенную, взъерошенную птицу, и, казалось, не понимал, над чем хохочут люди. Наконец уже под вечер он ушел грустный-грустный, будто обокрали его, а не Филиппо.

В тот же вечер Микеле, зайдя в хижину, где я с Париде и его семейством готовила из кишок козы рубец, сказал, как бы поясняя происшедшее днем:

— Мой отец — неплохой человек, но из-за нескольких простынь и кое-каких золотых вещиц он сегодня чуть не убил человека. А вот во имя идеи все мы не способны даже курицу зарезать.

Париде, смотря в огонь, медленно проговорил:

— Разве ты не знаешь, Микеле, что для людей их добро важней, чем идеи?.. Возьмем, к примеру, наших попов: если на исповеди ты ему покаешься, что украл, он тебе ласково-ласково велит читать молитву святому Джузеппе, а потом, через некоторое время, снимет с тебя епитимью — и все в порядке. А вот если ты придешь в его домик при церкви и что-нибудь украдешь у него самого, ну там серебряную ложку или вилку, так он сразу поднимет такой крик… и, будьте покойны, греха этого он тебе не отпустит, а пошлет за карабинером и велит тебя арестовать. А уж если так поступает священник, то что же требовать от всех нас, грешных?