Чистый кайф

– Всероссийское общество глухих, малой, вот оно, твое место. Там тебя ждет успех, – говорил я ему. – Причем оглушительный.

Он обижался, но не на мои подколы, а на то, что я никогда не называл его по имени. Для меня он был строго «малой» или «пацан». Ну еще – «эй ты, с фанерой».

– Понимаешь, у меня в Ростове друг есть, – объяснял я. – Вот его зовут Вадик. Он настоящий. А ты, извини, так – пока фанерка не изотрется. Хотя характер у тебя есть.

Стоило вот так пару раз вспомнить Ростов, и родной город сам прорезался откуда не ждали. Я совсем забыл про тот звонок маме с крутой Юлиной трубы, поэтому, когда однажды утром посреди монастырского двора увидел рядом со своей стройкой товарища капитана, на секунду подумал, что он мне мерещится. Даже сморгнул слегка.

«Здравствуй, папина тень!» И я весь такой Гамлет – с бадейкой цементного раствора.

Хотя нет, какой Гамлет. Скорее уж Блудный сын. Или тот Адам полусонный из маминого альбома.

Она после учебы в Москве много их привезла. Рембрандта помню альбом – там крутая картина про трупак с порезанной рукой была. Ван Гог, импрессионизм, Микеланджело. Дорогие такие книги, огромные. Спускала, видимо, на книжных развалах всю стипендию. Когда совсем заголодали в Ростове потом, хотела их букинистам загнать, но Николаевна не дала. Сказала – пускай ребята искусство учат. Мы с братом поначалу эти альбомы часто листали. Искали голых теток. Но их как-то не очень там было. Или жирные. А вот Адама этого я запомнил.

Лежит себе вялый такой на скале, руку к отцу тянет.

А тот вроде тоже к нему. Но не дотягивается. Там децл между ними всего, и я в детстве все время думал – ну, Ты же Бог. Ты весь такой бодрый, приодетый, у Тебя все есть, народу вокруг толчется немерено, дети какие-то, баба голая, не жирная, кстати, все чего-то хотят. А этот пацан на скале, которого Ты, между прочим, создал, валяется там один без штанов, руки к Тебе протягивает, сам ни во что пока въехать не может. Да тут еще какой-то левый поц присоседился из другой картинки, орехи у него под шумок тырит, или желуди там в корзинке – я не мог разглядеть. Так вот, если Ты – Бог, да к тому же Отец, ну чего Тебе трудно чутка вперед нагнуться? Руку подальше протянуть. Ведь не дотягивается пацан.

Короче, с отцами старая тема. Еще с Микеланджело этого тянется, не помню, в каком веке он жил.

Смотрю на товарища капитана и думаю, что он мне мерещится. А он, как выяснилось, во плоти.

– Привет, – говорю. – Ты чего? – говорю. – Как здесь?

* * *

В келье у меня он сидел молча минут пять. Зашел, опустился на табуретку, пристроил рядом рюкзак и молчал.

Хотел разговор начать, но рюкзак ему не давал покоя.

То на руки его возьмет, то обратно на пол поставит. Не определился по рюкзаку, короче. А я тоже молчу. Чего тут скажешь?

Потом он с котомкой своей вроде разобрался. Бодрее стал, слегка обжился, от табурета смог задницу оторвать.

Встал, подошел к окошку, двор осмотрел. Кивнул с таким серьезным лицом. Типа одобрил. После чего приступил к осмотру помещения. Внимательно всю келью мою обошел. Под кровать заглянул. Дверь открыл, закрыл – не скрипит ли. Будто заселяться планировал. Или наоборот – проверял, как свалить отсюда, чтобы ничего не скрипнуло. А я стою в углу, жду.

Любому человеку время нужно. Особенно если в жизни у него вдруг такое.

– В парикмахерскую вот в Пскове зашел, – сказал он наконец, прекращая свой осмотр казармы. – Рядом с автовокзалом там… Пока автобус ждал… Хорошая парикмахерская. Вот, постригся.

Он провел рукой по волосам, а потом оттянул ворот свитера и раздраженно повел шеей.

– Колется только… Чего скажешь? Нормально постригли?

– Нормально, – кивнул я.

Свитер этот, в котором он в монастырь приехал, был мой. Я его купил у барыги после одной из первых своих дискотек. Денег он стоил немерено, потому что английский, но мне тогда сильно понравился. К тому же лавэшки на дискаче поднялись неплохие. Прямо с барыги и снял. Брату потом отдал. Ему в универ на консультации ходить было не в чем. Там же приличные все, а мы с Рабочего городка. Но теперь вот отец в нем приехал. Отжал, по ходу. Или дома уже носить совсем нечего.

– Н-да… – Он вздохнул и снова уселся на табурет, приступая к обработке своего рюкзака по второму кругу. – А я, знаешь, сижу у них там в парикмахерской и думаю – вот ничего меня занесло. Аж до Пскова доехал… Ну и стрижка еще… Я знаешь, о чем подумал? Вот постригся, побрился, выглядишь по уставу – зачем заново обрастать? Было бы так, чтобы раз и навсегда!

Он вдруг хохотнул, представив себе, наверно, это счастье, а затем сразу насупился.

– Течение времени, сын, превращает нас в несчастных людей.

Я не успел удивиться его словам, как он отставил рюкзак от себя подальше, еще раз глубоко вздохнул и решительно уставился на меня.

– Так чего? Промыли тебе мозги попы местные? Или еще можно с тобой по-человечески разговаривать?

– Попробуй.

Отец хмыкнул.

– Борзеть, гляжу, они тебя не отучили… Кормят-то хоть ничего? А то вижу – вкалываешь ты на них прилично… Один, что ли, строишь там? – он мотнул головой в сторону окна.