Чистый кайф

По ее голосу я услышал, как она улыбнулась. И кивнула, наверное.

– Хорошо. И что ты почувствовал?

– На измену подсел.

– То есть испугался? Почему?

– В смысле «почему»? Мне дураки в дурке на полном серьезе говорят, что я сумасшедший. Чокнутые, у которых кукушка улетела. Мне.

– А ты считаешь себя нормальным?

– Конечно. Наркомания – это не сумасшествие. Я же не придурок, как они все.

– Тогда снимай повязку.

Слышу – она опять улыбнулась.

Я подумал и говорю:

– А можно?

Она отвечает:

– Да.

Снял, сижу моргаю. Слезы там, светлые пятна, все дела.

Часов пять, наверно, ходил с этой приблудой. Подслеп.

– Так и не понял, – говорю, – зачем повязку носил.

Руку зачем привязывали – вроде понятно. А слепнуть – какой прикол?

Она из этого свечения отвечает:

– Прикол в смерти. Ровно так же, как и с привязанной рукой. Лишаем тебя руки или зрения – часть тебя умирает. И это значит, что часть твоей смерти уже с тобой.

– А с наркотиками как связано?

– Напрямую. Твоя зависимость – это смерть, которую ты сам себе подселил. И она уже никуда не уйдет.

Поэтому привыкай.

– Нравится мне ваш подход. Полный оптимизма.

– А чего ты хотел? Чтобы я тебе врала, как ты излечишься?

Я проморгался, подумал и покачал головой.

– Нет, правда – лучше. Если уж изменить ничего нельзя.

– Нельзя, – она кивнула. – Но двинуться вперед можно. И от таланта своего глупо отказываться. Понимаю, что ты виноватого нашел и что так легче, однако он не случайно тебе дан. Другим же не достался.

* * *

Лето 1998, Псковская область

– Страну оленью покажи, – попросил малой Вадик, когда я вернулся в монастырь.

– Чего показать?

Я не сразу его понял.

– «Умчи меня, олень, в свою страну оленью». Мамка любит. На огороде поет все время. Научиться хочу.

Я показал ему на фанере начало песни, и он притих рядом со старой бадейкой, где мы с ним замешивали раствор. Минут через десять ему, видимо, показалось мало шлепать пальцами, и он стал тоненько подпевать – про «дождливый серый день», про «сосны рвутся в небо», – а я ворочал лопатой, прислушивался к его голосу, но видел не волшебную страну, где «быль живет и небыль», а измочаленную камнем змею, безвольно повисшую на зеленых ветках.

Сибиряк с отцом объявились через два дня – молчаливые, помятые, пристыженные. Даже Шнырик, тихой сапой скользнувший за ними в игуменский корпус, был осенен их общей благообразностью. Ступал осторожно, глядел строго под ноги, ничего не высматривал. И хоть пришли они к самому завтраку, в трапезную ни один из них по дороге не заглянул.

Отец Михаил, которому об их приходе доложили практически сразу, не стал доедать свою вермишель с капустой. Встал из-за стола, позвал рябого послушника и пошел разбираться. Полчаса из корпуса никто не показывался. Потом вышел наместник, следом за ним – послушник и сибиряк. Отец Михаил сказал что-то рябому, тот кивнул и стал быстро записывать в блокнот, а сибиряк тяжело опустился рядом с ними на скамейку.

Пока они стояли рядом, он сидел с прямой спиной, как у доктора на приеме, а когда ушли – очень сгорбился.

– Чего они там? – спросил меня малой, забыв про свою фанерку.

– Отвянь.

Я продолжал работать, но посматривал в сторону сибиряка. Тот вначале сидел неподвижно, потом поднял правую руку и как-то криво прижал ее запястьем к лицу.

– Батя, ну ты совсем?! – выдохнул я, взбежав по лестнице на второй этаж.

Отец потерянно сидел на мешках с цементом.

– Что наместник сказал?!

Он поднял голову. Левый глаз у него сильно заплыл под синяком.

– Сказал, чтоб мы уходили… Сегодня же.

– Ну, молодец, чо! Тебе-то есть куда ехать, а сибиряку?!

– Да я при чем? – он пробовал защититься.

– Ты пока здесь не появился, все было ровно. Захотел бухнуть – один мог. Или вон с этим придурком Шныриком. Зачем сибиряка втравили?

– Да это не я.

– А кто?! Я, что ли?

Здоровый глаз у отца стал тверже.

– И ты.

Я слегка опешил.

– Нормально заворачиваешь. Тебе там не сильно в башку засветили? Перепуталось чо-то в ней слегонца.

Он попытался встать, чтобы выглядеть посолидней, но видно было, что ему тяжело. Попытка оказалась неловкой.

– Уехал бы сразу со мной, – выдавил он, – ничего бы и не случилось. И Шнырик бы к нам не подлез.

Мне стало его жалко. Я помолчал и сел рядом. Внизу хлопнула дверь. Потом еще раз.

– Он замутил?

– Ну а кто еще?.. Сказал, что вкалываем за так, а праздник даже отметить нечем.

– Какой праздник?

– День Ростова.

Я повернулся к нему.

– Он же где-то в конце сентября.

Отец грустно вздохнул.

– Да я ему говорил… А он вот эту газету показал. Ты на ней сидишь.

Я привстал и вытащил из-под себя пыльную газету. Отец ткнул пальцем в статью.

– Бать… Это же про Ростов Великий.

– Да я и это ему говорил…

– Ну, блин, ты даешь.

Он снова вздохнул.

– Слаб человек, Толя. Ничего не сделаешь.

– А на свои забухать? Никак?

– Поиздержался. Я ж не думал, что надолго так задержусь. Все, что с собой привез, уже потратил.

– Понятно… – Я помолчал. – Ну, а змею-то мою зачем убили? Она вам чего сделала?