А Шнырик был из детдомовских. Я и сам это видел, и потом отец Михаил подтвердил. Когда живешь, зная, что не нужен своим родителям, – это заметно. Человек в три, в четыре года, ну в пять начинает врубаться не только в то, чтоб поесть и чтоб по голове не били. Он же задумывается – а с кем я? Но тут раз, и выходит – ни с кем. Тебя даже мамка твоя не захотела. Получается – ты на свет народился таким мерзким, что та, которая тебя родила, тут же тебя и кинула. Только бы не видеть эту мразь. Ну и пошло-поехало. Это насчет любви к себе. И насчет уважения там, до кучи.
А тут вас, уебышков, еще всех вот таких собрали и в один большой дом привезли. Чтоб, сука, не скучно было. И чтоб найти кого-нибудь слабее себя. И на нем оторваться. Да пару-тройку взрослых теть к вам за все про все прилепили. Которых пожестче. Потому что им тоже есть за что у жизни спросить. В общем, у этих теть не задержится. И ты такой – опа, вот это пошел замес. А тебе лет-то – четыре.
Короче, детдомовских потом видно.
Когда немного подрос, бабка левая в псковской деревне обнаружилась, седьмая вода на киселе. Он у нее повытаскал, чего мог, а затем в монастыре по соседству притулился. Там кормили. Опять же всегда можно чего-нибудь намутить. Бабка – слабый ресурс. С нее много не вымутишь.
Через три дня после моего звонка домой Шнырик вынырнул с новой схемой. Их у него, похоже, было немерено.
– Братан, ты же по музыке тащишь? Помощь нужна старому человеку.
Я продолжал копать, но Шнырик не уходил.
– Ну помоги, трудно, что ли? А я тебе с канавой – того… Денек-другой тоже поковыряюсь.
Рукав, который я копал, чтобы отвести воду из переполненной ямы, у двоих отнял бы времени, конечно, меньше, чем у одного.
Я выпрямился и оперся на черенок лопаты.
– Концерт кому-то решил устроить?
– Да какой там концерт, – заспешил Шнырик. – У бабули моей на днях пацанва аккордеон поломала. Починить надо. Он ведь хороших денег, наверно, стоит. Наладим, загоним кому-нибудь – бабуля полгода спокойно жить будет. А то и год. Ей надо-то – кроху. Благое дело, братан, божеское.
Он ткнул пальцем в небо, будто призывая в свидетели Того, Кто посылает бедным старушкам дорогие аккордеоны.
– А девушка Юля из Москвы случайно не у твоей бабули остановилась?
– Брата-а-ан… – Шнырик от удовольствия расплылся как блин на сковороде. – Это отдельная песня. Она же тут полный кирдык устроила своему папаше, когда малого отпевали. Не поеду, орет, хоть убей. Ну, я тут такой нарисовался – с понтом знаю одно местечко, где можно на время поселиться, старушка тихая, чистая, домик уютный. И ты знаешь, чего? Этот лошара московский мне с ходу две сотни грина отвалил. Прикинь?!
Шнырик в полном восторге от своих деловых способностей хлопнул в корявые ладоши и потер ими друг о дружку, словно втирал в кожу долгожданный успех.
Я посмотрел на него секунду-другую, а потом стал снова копать.
– Эй, ты чего? – опешил Шнырик. – Бросай свою шухлю. Бабуле надо помочь.
– Без меня, – сказал я.
– Да я поделюсь с ней! Я из тех двухсот баксов целую половину ей отдал.
Я продолжал копать.
– Ну, ладно, отдам! Блин, ну куда ей сто баксов?!
– Пошел в жопу.
– В монастыре нельзя так выражаться.
– Тогда иди куда хочешь.
Он присел на корточки, чтобы заглядывать мне в лицо.
– Братан, я все деньги за этот баян ей отдам. Мамой клянусь.
– Это не баян, – выдохнул я. – Это аккордеон. А мамы у тебя нет.
Он скуксился:
– Слушай, ну ты чего такой неконструктивный. Вас чо, в дурке не учили сдерживать агрессию?
– Слышь, – я выпрямился и перехватил лопату по-другому. – Может, тебя переебать слегка? Чтоб ты успокоился.
Он вскочил на ноги и на всякий случай отбежал подальше.
– Я отцу Михаилу пожалуюсь, что ты в обители материшься! И что старым людям не помогаешь. Он тебя выгонит.
Я несколько раз ткнул лопатой в землю. Лезвие упиралось в какие-то толстые корни, хотя больших деревьев поблизости не было.
– Пока Юля там, я туда не пойду.
Шнырик на секунду задумался и потом просветлел.
– Так нет ее. Уехала. Позавчера еще вещи собрала и на автобусе укатила. То ли в Псков, то ли сразу в Питер.
Я изо всех сил пытался перерубить лопатой корни деревьев, которые здесь уже давно не росли, и думал о том, как сильно обидел человека.
– Вот сюда проходи, – бормотал у меня за спиной Шнырик. – На ведра не обращай внимания. Просто перешагни. Голову осторожней! Корыто висит.
Мы с ним толкались в темных сенях и все никак не могли нащупать дверную ручку. Из дома доносились протяжные жалобные звуки, как будто там кто-то мучал козу.
– Ты же сказал – сломан аккордеон, – обернулся я к пыхтевшему позади Шнырику.
– Видать, снова пацаны до него добрались. Щас разгоним. Щас, щас!
Он протиснулся вперед, заколотил по двери кулаком, и через секунду она открылась.
На пороге стояла Юля.
Я повернулся, чтобы уйти, но влетел в пустое ведро.
Оно с грохотом долбанулось в соседние. Юля засмеялась.
– Уже назад приехала? – заспешил Шнырик. – Понравилось, значит, у нас! А я говорил твоему папаше – места расчудесные. Захочете уехать – а ни в какую!
Юля продолжала смеяться, я громыхал ведрами, инструмент в доме жалобно стонал.