Чистый кайф

Она вздохнула, и вздох ее перебился тройным тактом, как у детей бывает после слез. С таким затуханием.

– Отец к тебе собирается. Все уши мне прожужжал. Пришли, пожалуйста, адрес.

– Хорошо.

– Завтра же, телеграммой.

– Да, понял.

Она, видимо, уловила холод.

– Ты разговаривай с ним, когда он приедет… Пожалуйста.

– Я буду.

– Он переживает очень. Себя винит.

– Не виноват он ни в чем.

– Толя, мне это важно. Чтоб вы поговорили. Ничего нет важней.

– Мам, я сделаю. Пусть приезжает.

– Спасибо. – Она снова глубоко вздохнула, но потом спохватилась: – Слушай, тебе, наверно, говорить очень дорого, а я рассказать ничего не успела. У нас тут…

– Мам, мам, подожди, – прервал я.

– Что, Толя? – Она насторожилась.

Привыкла, что я делаю больно.

– Прости меня… Я последняя тварь. Мне очень стыдно… И я очень тебя люблю.

– Толик…

Больше она уже ничего не сказала. Ждать было бесполезно. Да и не нужно.

Я повернулся к Юле, чтобы отдать телефон.

Она его взяла и начала говорить что-то, но я не слышал. Я даже видел ее с трудом. Застилало чутка. Ну, то есть Шнырика видел, как он мечется у ворот, кирпичи свои видел – целую груду, сибиряк у бани возился, а Юлю пока не видел. Не вписывалась она. Услышал, наверное, через минуту.

– …так нельзя, понимаешь? Я ведь узнала тебя сразу. У тебя дар, а ты его решил закопать – в эти кирпичи, в эту грязь. И даже если брать христианский момент, вспомни притчу о рабах и подаренных им талантах. Это же монета была – талант. И один ее закопал…

– Стой, стой, – я взялся руками за голову. – Ты о чем вообще? Какие рабы? Какие монеты?

– У тебя настоящий огромный дар. Я была на твоем выступлении в Ростове. Это был ты, можешь врать мне сколько угодно.

Тут до меня начало доходить.

– Ты из-за меня, что ли, тут осталась?

– Из-за твоего дара. Ты сам не понимаешь, сколько тебе дано!

– Блин, да тебе-то какое дело? – Я снова взялся за тачку. – Ты это… Езжай, короче, в свой Париж, или куда там. Мне работать надо.

На это она вдруг обиделась. Я лица не видел ее, потому что уже опять со строительным мусором возился, но голос у меня за спиной по-хорошему так зазвенел. Как хрусталь, который вот-вот разобьется.

– Другие, может, удавиться готовы за твой талант! А ты выкаблучиваешься.

Такое вот слово сказала – «выкаблучиваешься». Даже насмешила слегонца.

– Пусть давятся, – ответил я и толкнул тачку.

Тяжело пошла. Перегрузил малость.

Вечером никак не мог уснуть от жары. Хотя, наверное, не только от жары. На ум лезло всякое. Поднялся с кровати и открыл окно. Жаль, в башке такого окошка нет – приоткрыл бы, проветрил, и спать.

Через пару минут стало прохладней, но с улицы набились комары. Прилезли, твари, с ноющими такими минусами. Как будто у меня в голове своих не хватало. Я опять подошел к окну, чтобы теперь закрыть. Внизу стоял Шнырик. Задрав башку, он смотрел прямо на меня, словно знал, что я сейчас появлюсь. Хотя, конечно, знал. Окно, скорее всего, только у меня одного, придурка неместного, было открыто.

Шнырик начал махать рукой. Слов не производил.

У нас во дворе так махали, когда хотели втихую от жен прибухнуть слегка. Или не слегка – смотря как пойдет.

– Сам поднимайся, – негромко сказал я.

Он сделал руками крест, и я вспомнил, что после отбоя в чужие кельи по монастырскому уставу заходить нельзя. В каких-то пунктах Шнырик все-таки чтил устав.

– Чего тебе? – спросил я его, усаживаясь на скамейку.

– Тема одна есть, – зашептал он.

– Ты опять за свое?

– В натуре тебе говорю. Тема железная. Мойку давай откроем.

– Какую еще мойку? Ты совсем с дуба рухнул?

Шнырик заторопился:

– Машины мыть будем. Паломники богатые приезжают. Видал, на какой тачке недавно мужик подъехал?

Бабла нарубим.

Я встал со скамеечки.

– Да погоди ты, – суетился он. – Поговори с отцом Михаилом. А то меня он не слушает. Ты у него в уважении. Причем неизвестно за какие заслуги. А я тебя в долю возьму. По-братски.

– Ты знаешь, чего… – начал я, но тут подошел сибиряк.

Видимо, со сном тут не у меня одного были проблемы.

– Иди, Шнырик, с Богом, – просто сказал он, и тот его как-то сразу послушался.

Даже не возмущался. Растаял в темноте аки бестелесный дух.

– Вот верхонки тебе принес, – сибиряк протянул мне огромные рукавицы из брезента. – Руки, поди, уже совсем сбил.

Я посмотрел на свои ладони. Ободрался за эти дни в самом деле порядком.

– Спасибо.

Мы молча посидели, прислушиваясь к звону комариных минусов. Рэпчик они выдавали знатный.

– Валера сегодня приходил, – вздохнул сибиряк.

– Валера? Это кто?

– Наркоман бывший. До меня еще здесь трудничал.

– Наркоманов бывших не бывает.

– Не знаю я, как там у вас положено, – помотал головой сибиряк. – Только Валера больше десяти лет не употребляет.

– Без разницы, – сказал я. – Он все равно каждый день хочет. От этого не уйдешь… А чего приходил-то?

Сибиряк помолчал, нащупывая ответ, потом едва заметно кивнул:

– Опору ищет. Испытывает его Господь.

– Срыва боится?

– Про это мне неизвестно. Дом у него сгорел. Два года строился, а тут в одну ночь все пропало… Позавчера, я так понял.