Чистота

Вошедшие садятся за кухонный стол. И здесь тоже стоит коньяк. («Везде коньяк, – думает Жан-Батист. – Дойдет до того, что по нему буду я сплавлять кости к Вратам ада»). Они начинают разговор, но в беседу врываются доносящиеся со двора смех и улюлюканье. Им никак не сосредоточиться. Дух плотских наслаждений со всех сторон подкрадывается к домику, словно клочья голубого тумана.

– Нужна музыка, – говорит Лиза Саже и начинает петь простеньким, но приятным голосом – милым, детским, совсем не похожим на ее обычный голос. Арман подхватывает. Лекёр с воодушевлением, но невпопад отбивает такт на столе. Просыпается пономарь, у него вид человека, вдруг не признавшего собственный дом. Жанна успокаивает деда, поглаживая его сморщенные загорелые руки.

Арман тянется за пальто.

– Нам и вправду нужна музыка, – говорит он. – Заглянем-ка в свечную лавку старого Кольбера. Вы двое, – он указывает на Жан-Батиста и Лекёра, – будете раздувать мехи, дамы красиво рассядутся, а я, главный музыкант, сыграю для вашего удовольствия.

Пока Жан-Батист соображает, как убедительнее возразить на нелепую выдумку Армана, остальные уже застегивают пальто. Смотрят на него. Против таких взглядов трудно устоять. Он встает, пожимая плечами. Если ему не остановить их, он по крайней мере проследит, чтобы компания держала себя в руках, хотя неожиданная возможность услышать орган – этот выход за рамки дозволенного – пробуждает в нем естественное желание пойти со всеми, и он делает это с охотой, даже с удовольствием.

Они открывают дверь в южный неф. Арман идет первым, держа фонарь высоко над головой, и его неяркий свет падает на стены, плотно покрытые латинскими фразами, датами, картинами, гербами. Остальные, шаркая, гуськом следуют за ним. Шепот витает над их головами. Из темноты к ним склоняются ненадолго выхваченные светом фонаря неясные образы. Кое-где мерцает сохранившейся позолотой крыло архангела. Дева Мария с желтоватым, полным тайной радости лицом пристально смотрит с колонны…

В одной из капелл Арман вытаскивает из железного ящика свечи и передает идущим за ним. Те, сгрудившись, зажигают сначала одну свечу, а потом каждый свою от свечи соседа. Когда становится светлее, Жан-Батист замечает, что у другой стены составлены в ряд с полдюжины больших коробов, а в них в аккуратных плетеных корзинках лежат бутыли из толстого зеленоватого стекла. Внутри какая-то крепкая жидкость. К горлышкам бутылей проволокой прикручены этикетки. Жан-Батист, наклонившись со свечей в руке, читает название.

«Этанол».

Он отскакивает так быстро, что свеча гаснет.

– Это ты их здесь поставил? – шипит он на Армана.

– Эти-то? Их привезли на прошлой неделе. Что-то нужное нашим приятелям докторам.

– Это же этанол! Чистый спирт. Если поднести к ним огонь, можно спалить всю церковь.

– Успокойся, – говорит Арман. – Видишь, бутыли плотно закупорены? Запечатаны воском. Так что бояться нечего. Да и что такого, если церковь сгорит? Разве это не избавит нас от лишних хлопот?

Инженер выводит всех из капеллы и успокаивается, только когда они пересекают неф и собираются вокруг органа. По обеим сторонам клавиатуры видны медные кольца в форме изящных веночков – туда вставляют четыре свечи. Арман усаживается. Жан-Батист и Лекёр подходят к мехам, этакой фаллической дубовой конструкции в метр длиной и прочной, как весло.

– С удовольствием разомнусь, – шепчет Лекёр, выдыхая серебристый пар. – Здесь холодрыга, как на Луне.

– Даже хуже, – говорит Жан-Батист.

Женщины сидят, тесно прижавшись бедрами, на ближайшей скамье, и держат перед собой свечи, словно кающиеся грешницы.

– Начали! – провозглашает Арман.

И они начинают работать мехами. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Где-то в глубине, под деревянной обшивкой, инструмент принимается щелкать и свистеть. Жан-Батисту чудится, будто они вот-вот поднимут весь механизм в воздух, реально поднимут. А может, это они оживляют павшего левиафана, зверя вроде слона, так напугавшего, по словам министра, версальских собак. Затем откуда-то сверху доносится долгий вздох, последний вздох в мире, и следом, точно легкие капельки дождя, пробуждается музыка. Небесный голос, регаль, труба, крумгорн, терция – звуки набегают один на другой и расходятся волнами. Что-то кричит Лекёр. Жан-Батист морщится в ответ: он не понимает, не в состоянии разобрать слов. Низкие ноты прощупывают все закоулки в его груди, а высокие творят что-то подобное с душой. Боже милостивый! Эти звуки, наверное, уже поселились внутри. И работа мехов! Вверх-вниз, вверх-вниз. Да уж, красота имеет в своем основании тяжкий труд, и инженер начинает придумывать устройство, автоматические воздуходувные мехи, приводимые в движение паром, которые вполне можно сконструировать. Мысленно он уже почти представил промасленные детали разложенного на столе механизма, как вдруг музыка неожиданно обрывается.