Четвертый разворот

Когда они сели возле него, он сказал:

— Не надо себя обманывать. — Голос его был очень слабым, он говорил очень медленно, но слова произносил четко и ясно. — Не надо себя обманывать ни в чем, — повторил он и на некоторое время умолк, отдыхая. Потом протянул руку к Коринне, кончиками пальцев притронулся к ее щеке: — Это хорошо, что ты не плачешь, Коринна… Знаешь, о чем я хочу тебя попросить?

— Помолчал бы ты, Винченцо, — вздохнула Коринна. — Тебе ведь тяжело. Вот станет легче, тогда обо всем и поговорим.

— Нет, потом будет поздно, Коринна. Ты и сама знаешь, что потом будет поздно… Аннета, сядь около меня. Вот тут. Ты тоже не плачешь?

— Я давно уже не плачу, — чуть слышно ответила Анна. — Все давно уже выплакала… Омертвела я, Винченцо. Душой омертвела. А хотелось бы, чтобы не только душой…

— Уж ей-то нечего плакать, — как бы про себя заметила Коринна. — Кто мы для нее?..

— Не надо так, Коринна, — сказал Джино. — Зачем сейчас об этом…

— Помолчите, — попросил Винченцо. — И слушайте меня… Коринна, обещай мне, что ты… если я умру… не выгонишь эту женщину. Обещай… Это моя последняя просьба…

Коринна сцепила пальцы и прикусила нижнюю губу. Она всегда так делала, когда что-то очень сильно ее волновало… С самого сотворения мира, наверное, существует обычай: если умирающий о чем-то просит, его просьбу надо исполнять. Последняя просьба — это как бы завещание… И Коринна знала, что Винченцо попросит ее именно об этом. Знала и боялась услышать от него такие слова.

— Ты почему молчишь, Коринна? — спросил Винченцо. — Не хочешь выполнить мою последнюю просьбу? Ну, говори! Говори, слышишь?.. Поклянись святой мадонной, что сделаешь так, как я хочу… Джино, скажи ей, чтобы она поклялась!

Винченцо приподнялся, потянулся руками к Джино, но снова упал на подушку, и глаза его стали быстро тускнеть, словно он в этой вспышке растерял последние силы.

— Винченцо! — закричала Коринна. — Винченцо!

Он молчал. Он уже не слышал Коринну. И не видел ее. Он куда-то шагнул, и его окружила густая, как ночь, темнота. Только впереди, очень далеко от него, дрожала, колеблясь, едва заметная полоска света. Будто там зачинался новый день.

И он побежал туда. Побежал легко и быстро, не чувствуя ни боли, ни усталости. Кто-то крикнул ему вдогонку:

— Винченцо!

Он не остановился. Это, наверное, Коринна, она всегда боялась, когда он куда-нибудь мчался сломя голову. И за него боялась, и за Джино. Все ей казалось, что кто-то из них расшибется или свернет себе шею…

— Винченцо!

Вот теперь он остановился… Вернуться? Но к этой полоске света его тянет, будто магнитом. И он не может уже вернуться назад. Ему страшно даже оглянуться, потому что он боится темноты, боится ночи, из которой бежит…

И он помчался дальше. Ему хорошо была знакома дорога, сотни раз он ходил по ней вместе с Джино за цикламенами. Сейчас вот будет поворот, потом он минует небольшую оливковую рощицу, переберется через ручей, и перед ним зазмеится старая тропка, ведущая в горы. А свет дрожит именно там, в горах, где небо лежит на скалах, словно изрезанных морщинами…

Но вдруг свет пропал, и он увидел впереди себя обрыв. Темная, бездонная пропасть появилась так неожиданно, что Винченцо невольно попятился. На миг ему стало страшно. Теперь и позади, и везде вокруг была только ночь, и в ней исчезло все: и звуки, и свет, и тени… Там, подумал Винченцо, нет ничего. Совсем ничего…

— Прости меня, святая мадонна! — сказал он.

Закрыл глаза и шагнул в пропасть…

2

Они вернулись с кладбища поздней ночью, и с ними пришли друзья Джино: Кармелло Моррони и тридцатилетний моряк Арриго Мангано, владелец небольшого катера, на котором теперь Джино работал матросом. Сам Арриго был капитаном и механиком одновременно. Кроме того, он должен был отыскивать клиентов, которым надо было перевозить грузы, доставлять на катер горючее, уговаривать гуляющую публику прокатиться по Неаполитанскому заливу.

Каждые две недели подсчитывая выручку, Арриго ровно половину отдавал Джино.

— Но ведь катер — твой, — возражал Джино. — Ни один хозяин не берет себе столько, сколько дает матросу.

— Какого черта! — искренне возмущался Арриго. — Я не эксплуататор. И если я возьму себе в три раза больше — грош мне будет цена, как коммунисту. Ты ведь и сам коммунист, знаешь, что к чему… — Потом он начинал смеяться: — Дурень ты, Джино. Не понимаешь простой вещи: стоит мне только поприжать тебя — и ты объявишь забастовку. Что мне прикажешь тогда делать?

Кармелло Моррони за эти годы заметно сдал. Теперь не только виски, но и вся голова его стала седой, когда-то сильные руки подрагивали, и голос — могучий голос Моррони, который гудел над синим заливом и заставлял людей поднимать головы кверху, к кабинке портового крана, — был уже совсем не тот. Сам Кармелло, грустно улыбаясь, говорил:

— Сломался орган… Проржавели пружины…

Коринна принесла три бутылки «гриньолино» и несколько ломтиков моццареллы — любимого сыра Винченцо. Поставила стаканы, хотела сама разлить вино, но вдруг тяжело опустилась на стул рядом с Арриго и уронила голову на руки.