Четвертый разворот

— О, святая мадонна! — глухо простонала она. — Зачем ты так?..

Она не плакала, но худые плечи ее тряслись, будто в лихорадке. И старая голова ее тоже тряслась, а в груди у нее что-то хрипело, словно там так же, как у Кармелло, проржавели пружины и сломался орган.

Потом она пересилила себя, подняла голову и, показав глазами на свой стакан, попросила:

— Налей мне, Джино. Пополнее налей…

Джино разлил вино, взял ломтик моццареллы и придвинул тарелку к Анне.

— Ты выпьешь с нами? — спросил он. — В память о Винченцо.

Анна сидела рядом с Моррони, пустыми глазами глядя на зарешеченное оконце. И хотя именно сейчас, как никогда раньше, она ощутила свою обреченность, это не испугало ее и не встревожило. Есть Винченцо, нет его — разве ей не все равно? Она ведь и при нем была такой же одинокой. Может быть, Винченцо и вправду ее искренне любил, но в ней-то самой никогда ничего не было. И никогда она не чувствовала себя равной со всеми, хотя Винченцо и требовал, чтобы к ней относились как к его жене…

— Я спрашиваю, ты выпьешь с нами? — повторил Джино.

— Да, конечно, — ответила Анна. — Я выпью, Джино.

Моррони сказал:

— Пусть земля, в которой он лежит, будет ему пухом… Здесь-то нам всем жестковато…

— Он мог еще жить и жить, — сказала Коринна, до дна выпив вино. — Сколько раз я ему говорила: «Не лезь в этот проклятый залив, проживем как-нибудь и так!» Но ему всегда чего-то не хватало. Особенно после того, как вернулся с войны… Ему ведь надо было заботиться не только о себе… Приехал-то он не один. Уж одного себя он прокормил бы и без этого проклятого залива…

Джино положил руку на плечо Коринны, попросил:

— Помолчи, Коринна. И напрасно ты во всем винишь Анну. Она ничего не требовала от Винченцо.

— Но и ничего не давала, — не унималась Коринна. — Сидела у него на шее, вот и все…

Она сама налила себе еще один стакан «гриньолино» и залпом его осушила. Все у нее внутри горело, словно там, в самой ее душе, кто-то разжег костер. Он не греет, а жжет, причиняя невыносимую боль. И напрасно она старается подавить в себе чувства, которым лучше бы сейчас не всплывать. Что сказал бы Винченцо, если бы все это видел и слышал?.. «Обещай мне, что ты… если я умру… не выгонишь эту женщину… Это моя последняя просьба…» Будь она проклята, эта женщина, да простит Коринну святая мадонна! Коринна уверена, что все беды — только от нее. Она, а не кто-нибудь другой, принесла в дом несчастье. Еще в тот день, когда Винченцо ввел ее в эту комнату, Коринна как-то сразу почувствовала: вместе со своей Анной он ввел сюда беду. Почему она это почувствовала, Коринна не знала, но, оказывается, сердце не обмануло…

— Что вы теперь думаете делать, синьора Анна? — мягко спросил Моррони.

— Разве такие о чем-нибудь думают? — сказала Коринна, нажимая на слово «такие». — Если бы они о чем-нибудь думали, так не шлялись бы по белу свету, как бездомные собаки.

Анна побелела и, кажется, чуть слышно простонала. Но не сказала ни слова. Только уронила на колени руки.

— Не лучше ли вам вернуться на родину? — все так же мягко проговорил Моррони. — Сейчас это многие делают… И не жалеют…

— Ты лучше спроси у нее, Кармелло, что она знает о своей родине? — сказала Коринна. — И есть ли она вообще у нее, ее родина?

— Родина есть у всех, — заметил Арриго, до сих пор молчавший. — Для одних она — мать, для других — мачеха, но все равно есть. Без нее человек — как рак-отшельник… И если синьора Анна захочет вернуться в Россию, мы с Кармелло постараемся помочь ей в этом… Я правильно говорю, Кармелло?

— Плевать ей на Россию! — крикнула Коринна. Она уже заметно опьянела, и ей все труднее было сдерживаться. — Плевать ей на Россию, — повторила она, протягивая руку за бутылкой. — Ей на все плевать, она и есть рак-отшельник. Слышишь, Арриго! Я говорю, что она и есть рак-отшельник… Превеликий боже, у меня никогда не было своих детей, но заставили бы меня бросить Джино и Винченцо! Разве эта женщина — мать? Скажите, разве эта женщина — мать?..

Она повернулась к Анне и стала рассматривать ее так, словно только сейчас впервые увидела. По щекам Анны бежали слезы, но Анна, кажется, их не замечала. Все так же сидела с закрытыми глазами, правое веко у нее дергалось, а между бровей глубокая складка стала совсем черной, точно кто-то провел по ней кисточкой с тушью.

На какое-то мгновение Коринна вдруг почувствовала острую жалость к этой женщине. Святая мадонна, разве на ее долю мало пришлось? Она и сейчас еще не совсем утратила свою красоту, а что ей дала эта красота, кроме страданий? Ни семьи, ни привязанностей, ни минуты настоящей радости — все полетело к черту с тех пор, как война ворвалась в ее дом и в пух и прах разметала все, чем она жила. К ней уже подкрадывается старость, а у нее ничего нет своего, нет и не будет, она так и помрет со страшной пустотой в душе…

«Почему ей и вправду не вернуться в Россию? — подумала Коринна. — Там ее сын, там все для нее родное, человек ведь не может забыть то, что когда-то вошло в его кровь. Ей и умереть будет легче у себя на родине, чем тут, где все чужое…»