Четвертый бастион

– Всенепременно, – крикнул Борис Тимофеевич, нетерпеливо ожидая очереди в начале доски и отирая платком лицо, забрызганное грязевой жижей. – Украинцы дерутся зло, хоть иконы к стене отверни. Не зря говорят: «выведенный из раздумья хохол стоит троих». Но и с той стороны отнюдь не институтки, капитан. Что горцы, даром что в юбках, – народ твердолобый, прикладом не достучишься, тем паче зуавы…

– Зуавы? – переспросил Илья, подавая руку майору, – Борис Тимофеич, хоть и был сложения бодрого, но после ранения в лодыжку стал нескладен, как спешенный кавалерист.

– Подлинные мамелюки, каковым следовало бы быть туркам, – подтвердил майор хрипло, перебравшись к лестнице на помост куртины.

– Так у французов и таковые имелись, – припомнил Илья. – Египетская гвардия Бонапарта, кажется, звалась мамелюками.

– С нас и этих с лихвой, – проворчал майор. – Француз до славы жаден.

NOTA BENE

Кофеманы

Алжир. 21 марта 1831 года в помощь Африканской армии Франции из туземных племен были сформированы два батальона, названных по имени небольшой, но на редкость воинственной народности – зуавов. Командовали и обучали туземцев французские офицеры, а для пущего их врастания в европейскую военную традицию «в зуавы» охотно зачисляли и выходцев из метрополии, прежде всего парижан.

Уже через считаные недели новые подразделения отличились в походе на Медеах и с тех пор участвовали практически во всех африканских войнах и экспедициях. Так что в 1854 в Крым прибыли уже прославленные «африканские шакалы», как еще называли отчаянных сорвиголов во главе с полковником Клером, но собственно зуавов в их рядах к тому времени осталось не так много. Осталось только экзотическое восточное платье, а также дух товарищества и свободы, как следствие колониальной оторванности от слишком регламентированной жизни прочей материковой армии.

Однако не меньшую роль тут сыграло и то, что, по устоявшейся традиции, «в зуавы» принимался уголовный сброд со всей Европы. Так что большая часть их военных подвигов мотивировалась элементарным грабежом и разбоем, что нисколько не мешало им непревзойденно сражаться из одного только «энтузиазма» – по выражению лейтенанта 2-го полка Анри Луазье. Подчинение командованию было безоговорочным, а отношения между офицерами и солдатами едва не семейными. Своих командиров полковника зуавы называли «mon père» – батей…

Должно заметить, что аналог подобного рода подразделениям во всех европейских армиях в то время был только один и находился сейчас по ту сторону бастионов, осажденных ныне зуавами, – черноморские пластуны. Но о них уже сказано.

* * *

Взобравшись по трапу на горелый помост, пробитый ядрами и усеянный осколками бомб, Борис Тимофеевич тут же разложил трубу.

– Так и думал, – повел он выпуклым глазом подзорной трубы по дымящимся руинам. – Откатился француз, но вцепился в ложементы, что твой клещ в вымя.

В кругу объектива можно было разглядеть сквозь ползучие вихри дыма множество тел, разбросанных на изрытой земле, словно тряпичные куклы. И все какие-то ряженые, на непривычный глаз. Ни одного вполне европейского костюма, чтобы как на разводе в Красном селе, перед Вестминстерским или Тюильрийским дворцом. Голые коленки горцев торчат из-под клетчатых юбок. Скомканы пледы волынщиков. А вон краповые шаровары с синим сутажным узором, размотанные кушаки и фески с кисточками разбросаны, но не турецкие фески, а тех же парижских клошаров. И в придачу черкески и чувяки из невыделанной кожи – «пряничное войско России», наши черноморские пластуны. Одни только рыжие шинели Волынского егерского полка, сменившего сегодня сильно поредевших тобольцев, напоминают о том, что тут идет величайшая европейская война.

Хотя, впрочем, вот – стеклянный зрачок подзорной трубы поднялся, вбирая даль французских позиций, приблизившихся, впрочем, настолько, что и резкость наводить особенно не пришлось.

Вот уже загустели, накапливаясь в дальней траншее, черные шинели с красными бахромчатыми эполетами, кивера с медными значками и белыми помпонами. «Противник известный и достойный, – поморщился Борис Тимофеевич, – но не страшней тех, что уже имеются».

– Примерный камуфлет вы сегодня устроили французу, – отнял он от глаза трубу. – …Илья Ильич, да жаль, повторить нельзя.

– А что, надо бы? – насторожился Илья, щурясь на белые клубы дыма, плывущие во тьме над ложементами. Вспышки пламени подсвечивали их тут и там грозовой зарницей.

– Было б недурно. Сейчас наши коллеги двинут, – передал трубу штабс-капитану майор. – Гренадеры французской морской пехоты пожаловали.

«Все побывали перед нами… – пожал плечами Илья, ломая красные погоны „ГС“. – Все побывали тут…» Да конец известен.

– Не накаркайте, Илья Ильич, – с фаталистическим вздохом почесал майор острый профиль носа. – Сдавать басурманам Севастополь и взамен Парижа не хочется.

– Не хочется, – согласился штабс-капитан, всматриваясь в параллель неприятеля. – И не станем, – заключил он осмотр, решительно складывая трубу. – По крайней мере, не в этом месте и не в это время.