Четвертый бастион

На ее пороховые облака, часто-густо просвеченные вспышками выстрелов, они шли уже в третий раз. Только в этот раз зуавы валили в сторону контр-апрошей базарно-бестолковой, ликующей толпой, мелькая на бегу красными шароварами и держа штуцера особым своим манером – поперек, чтобы не только колоть трехгранным штыком, но и колотить прикладом. В этот раз представлялось, что до самой батареи бить больше уж некого.

В лабиринтах поваленных тур и разбитых каменных баррикад с амбразурами было полно мертвецов с обеих сторон. Живых было мало, а те, что были, живыми могли считаться только в рапортах, преуменьшающих обыкновенно потери. Волынщик 42-го с воем кутал в плед обрубок ноги, и рядом истошно подпевала, испуская дух, его волынка, шевеля рожками. Кто-то из русских, с залитым кровью лицом, слепо полз на четвереньках на грохот бастиона, к своим.

Бог свидетель, никакого желания возвращаться в это пекло, пусть даже и опустелое, не было ни у командира батальона, ни у… – Рональд покосился через эполет и увидел в багровом отсвете пламени лица своих солдат под косматыми «feather bonnet»[61]. Лица хоть и решительные, но как-то не так, чтобы жизнь положить на алтарь Отечества. С такой решимостью люди нацелены выжить, а не умереть.

И понять их можно. Что значит «русские отступили», если давно уже стало правилом, что не сейчас, так позже, но они все равно вернутся? Они всегда возвращаются, хоть штабные карты не правь. А во-вторых, проявив известное шотландское упрямство – то есть попятившись, но не позволив неприятелю развить первоначального успеха, упершись в овраге так, что те не прорвались во французскую траншею, – горцы почли свой долг в общем и целом исполненным.

Теперь шотландцы без особой охоты всякий раз увлекались зуавами, настырными в атаке, что заводные. Но что делать? Сослаться на большие потери было некому. Из своих штаб-офицеров оставался только бригадный командир Кэмпбелл…

«Но где его носит? – Рональд в который раз уже обернулся, но так и не нашел генеральской шляпы с белыми перьями поверх черных страусовых его адъютантов. – Не посылать же с этим к командиру зуавов, дескать, помилуйте, а если осталась охота – идите сами. В анекдот войдешь. Почтут чего доброго трусостью…» Так что…

Рональд вскинул над головой палаш.

– Вперед! – с неискренним энтузиазмом воскликнул лейтенант Мак-Уолтер и, с религиозной привычностью нащупав под платком галстука кожаный мешочек с ремешком, – зашагал вслед за длиннополыми кабанами[62] зуавов, трепещущими на бегу…

В кожаном мешочке, по примеру русских талисманов, хранивших щепотку родной земли, – правда, иногда в русских ранцах находили и не щепотку, а целый ком, завернутый в холстину[63]… В кожаном футляре укрывался от воровского глаза драгоценный медальон леди Мэри.

Уэст-Мидленс. Англия,

март 1855 года

История с медальоном вышла пренеприятная, хоть о его пропаже старый лорд Рауд дознался только в первых числах марта, когда в очередной раз возникла нужда почтить память незабвенной жены в присутствии миссис Керк.

Сама по себе рябая вдова местного сквайра не стоила бы подобных усилий, не одалживайся у нее граф в последнее время так часто и не питай она в связи с этим определенных иллюзий в отношении графского титула. Джон-Ксаверий Эрл Рауд был джентльмен. И хоть матримониальные планы вдовы его раздражали, паче приставаний дешевой девки («Как будто он не может позволить себе достойную партию?!»), но джентльмен вместо того, чтобы спустить толстушку в кринолине с парадной лестницы, должен был прибегать к театральным эффектам.

– Ландыш мой! – воскликнул он умиленно, когда юная Мэри-Лукреция показалась в дверях столовой. – Как ты похожа на свою бедную мать… Не находите? – это уже был изрядный камуфлет[64] под кринолин мисс.

– О, да-да, – затрясла та старомодными буклями на висках, хоть мина ее при этом была самая кислая – будто ей чищеный лимон вместо мандарина подсунули.

Это порадовало лорда, и он, входя в кураж, добавил слезы в голосе.

– Дай я еще раз взгляну на мою милую Элизабет, – он протянул к девушке свои трясущиеся руки, которыми с утра еще довольно твердо держал крокетный молоток. – Где ее медальон? Я хочу облобызать драгоценный образ… – граф скатился до таких романных пошлостей, что даже миссис Керк, хоть и патронесса приюта для девочек, поморщилась как хозяйка лесопилки.

– Дай моим старым глазам вновь увидеть лицо, и без того неизгладимое из памяти старого солдата, – эпатировал граф, видимо, решив припугнуть «невесту» и старческим слабоумием. – Скорее же, ходячий портрет моей милой Лиз, иди ко мне, мой…

Лорд Рауд запнулся, вздернул косматые брови. Гримаса на вдруг побелевшем лице дочери его удивила, а когда на нежных щечках Мэри также внезапно вспыхнул румянец, то насторожила.

Граф так бесцеремонно уставился в лиф дочери, что она вынуждена была прикрыться ладонью, краснея. Взгляд же старика, напротив, чернея и тяжелея, медленно поднялся к ее лицу.