Четверть века назад. Часть 1

«Фанатикъ» былъ безъ ногъ и очень не въ дух: вопервыхъ, утренняя репетиція шла вяло, и притомъ, несмотря на вс его настоянія, товарищи его по спектаклю ршительно отказались чтобы шла она въ костюмахъ, доставленныхъ наканун изъ Москвы и которые они еще наканун разобрали между собой и успли примрить и уладить на себ; вовторыхъ, одна изъ декорацій была еще не готова и декораторъ едва надялся дописать ее къ слдующему полудню; втретьихъ, храбрый капитанъ Ранцевъ, котораго режиссеръ, несмотря на вс усилія, никакъ не добился «поставить на настоящую актерскую точку, „отказался наканун отъ своей роли Тни, а вызвавшійся замнить ею землемръ Постниковъ не усплъ ее еще выучить и долженъ былъ играть ее съ одной репетиціи; и наконецъ, — а это было главное, — доставшійся „фанатику“ костюмъ былъ какого-то абрикосоваго цвта, который, по его мннію, не шелъ „красивому блондину,“ какимъ онъ надялся появиться въ роли Розенкранца. Эта бда была еще поправимая, такъ какъ Василій Тимоеевъ, прибывшій утромъ изъ Москвы съ огромнымъ ящикомъ всякихъ париковъ и волосъ для усовъ и бороды Элсинорскаго двора, объяснилъ ему что молъ „все равно, Иванъ Ильичъ, я васъ красивымъ брюнетомъ поставить могу“, но костюмъ Вальковскаго былъ еще, кром того, для него узокъ, такъ узокъ что того гляди могъ лопнуть по швамъ, а разставить его нельзя, запасу нтъ, — онъ ужь пытался? Выйти въ такомъ костюм „молодцомъ“ нечего было думать, встать фертомъ, рукой за эфесъ шпаги взяться, — „а ну, какъ подъ мышками крякнетъ!..“ Оставалось одно средство, — похудть, по возможности, до завтра. Любовь къ „театрику“ восторжествовала въ этомъ случа даже надъ его обжорствомъ: онъ за обдомъ почти ничего не лъ, а на завтра положилъ и вовсе не обдать, ни завтракать, а питаться однимъ чаемъ, и даже безъ булки, „авось сойдетъ маленько жиру до вечера!..“ Объ этихъ злоключеніяхъ своихъ теперь, за неимніемъ другаго доброхотнаго слушателя, — онъ всмъ своимъ соучастникамъ въ Гамлет усплъ надость этими жалобами какъ горькая рдька, онъ повствовалъ миическимъ французскимъ языкомъ старушк madame Cr'ebillon, вернувшейся наканун изъ Москвы, куда она здила недли на дв къ какой-то заболвшей пріятельниц, содержавшей нумера на Лубянк.

— Eh bien, mon cher monsieur, говорила она ему на это, — faites 'elargir les coutures, voil`a tout!..

— На кутюръ! фыркалъ Валковскій, — говорю же я вамъ что и нья па кутюръ, па!..

— T^achez de maigrir alors, je ne vois que ce moyen-l`a, расхохоталась m-me Cr'ebillon.

— Мегриръ, ce ca! Я и хочу къ завтраму мегриръ. Это вы правильно сказали!.. Умный народъ эти Французы! заключилъ онъ, отходя отъ нея и отправляясь гулять по саду „до цыганскаго поту“, все въ тхъ же видахъ „мегриръ къ завтраму“…

Шигаревъ, въ свою очередь, потшалъ московскую княжну, также наканун вернувшуюся изъ своей подмосковной въ Сицкое. Онъ велъ съ ней опять „серіозный разговоръ“, то-есть разказывалъ ей о брат. Новая варіація на эту тему состояла въ томъ что этотъ братъ, „служившій адъютантомъ въ Чугуев“, былъ необыкновенный по ловкости и неутомимости танцоръ, и однажды держалъ на одномъ вечер пари что сдлаетъ за одинъ разъ сто туровъ вальса въ зал, въ которой было десять оконъ въ длину и шесть въ ширину, — и выигралъ!..

— И все съ одною дамою вальсировалъ? хохотала московская княжна.

— Какъ можно! воскликнулъ Шигаревъ:- онъ перемнилъ двадцать три дамы… и дв изъ нихъ слегли на другой день въ постель, примолвилъ онъ, значительно взглядывая на свою собесдницу.

— Отъ усталости? договорила она.

Онъ только того и ждалъ:

— Нтъ! У одной свинка сдлалась, а у другой крапивная лихорадка…

На этотъ разъ княжн прискучило его „оригинальничаніе“, и она ушла отъ него играть въ преферансъ съ Софьей Ивановной, которая пріхала „за два дня“, какъ общала Лин, образованною окружной и Свищевымъ, который по этому случаю взялъ 25 рублей взаймы у пріятеля своего Елпидифора.

Солнце между тмъ сло, и тихая, безоблачная и безлунная, лтняя ночь опускалась полупрозрачными тнями на дальнюю окрестность. Въ окнахъ флигелей, занимаемыхъ гостями, вспыхивали зажигавшіяся слугами на случай прізда господъ, свчи; пламень большаго фонаря надъ большимъ крыльцомъ дома, что приходилось подъ самымъ балкономъ, отсвчивалъ ярко блествшею искрой на уголк мдной гербовой доски между лапами едва уже виднаго льва, и блли отъ того же свта зеленые листы розоваго куста въ клумб разбитой среди двора…

Царственная тишина ночи словно низошла, и на дйствующихъ лицъ нашего разсказа. Общій разговоръ смолкъ; молодежь ушла подальше, на висячія галлереи, дымить папиросами; оставшіеся разбились на мелкія группы, лниво перекидываясь несложными рчами…

Зяблинъ, прильнувъ чуть не къ самому уху хозяйки, что-то горячо и настойчиво нашептывалъ ей; она внимала ему, то томно улыбаясь, то вздыхая, и опустивъ глаза съ какимъ-то стыдливо счастливымъ видомъ, перебирала кольцы на своихъ короткихъ и жирныхъ пальцахъ… О чемъ шла у нихъ рчь — мы не знаемъ. Но до чуткаго еще слуха старушки Cr'ebillon, дремавшей не по далеку отъ нихъ на диван, донеслись вдругъ ясно слдующія слова: