Чернилами добра и зла

Пришельца дом осмотрит строго.
Узнав же, отопрёт.
Как приглашение к порогу —
Возьмёт под козырёк.

И дверью мне заулыбавшись,
Распахнутой – впустить,
Смахнёт с подошвы лист опавший,
Прилипший по пути.

Войду и соблюду примету —
У двери помолчать,
Присев на крае табурета
К удаче в добрый час —

В начале той дороги дальней:
К столу, гнезду для сов,
А после трёх – к совиной спальне,
Где пересадка в сон,

Тревожный путь в ночных одеждах
За лунным серебром,
Где страх-разбойник неизбежен,
Как утренний порог.

За ним, найдя покой в движенье,
Я отдохну от слов.
Под пледом из мужчин и женщин
Уютно и тепло.

На сквозняках чужих порогов,
Где лоб ласкает ствол,
Я снова захочу в дорогу
Домой, где степью – стол.

Дорога

Запорожные тысячи вёрст
Начинаются с чарки одной —
Запорожной, а если ты гость,
Что не пеш, то ещё – стременной.

И дороже дорожные дни,
Чем под крышей похмелье ума.
Отдавание сердце полнит,
Получение – только карман.

Но дорога не всякому впрок,
Ведь прочнее и пьянство, и печь.
Отдавать ухожу за порог,
Предъявлять подорожную песнь.

Дюна Пилата (Дюна Пила)

От берега Бискайского залива
Передвигает дюна килотонны
Песка времён, запас его бездонен.
Она стара, как мир, нетороплива
И сахарно бела, и монотонна.

Умолкшие утопленницы-сосны
Погибли под сандалией Пилата.
Всё выше холка у волны и плата
За безразличье, неподвижность, косность.
О пинии, как жалко вас, безлапых!

По дну пришла, вползла на берег снулый,
Засахарив прибрежную часовню;
В ней аквитанский колокол качнула,
Язык его застыл, умолк, ненужный.
Над ним часы песочные бессловны.

Тысячелетья движется к Парижу,
Уже в три раза выше Нотр-Дама.
Верхушку башни Эйфелевой вижу
Заброшенною нефтяною вышкой
Над Нотр-Дюной, белой и упрямой.

***

Звони звонарь на колокольне чети,
Пока она не стала минаретом,
А Нотр-Дам ещё не стал мечетью
Для парижан – сирийцев и чеченцев,
Которым вина будут под запретом!

Её отсутствие печалит