Человек в искусстве экспрессионизма

Неудивительно, что среди его замыслов этих лет важное место занимали истории, в которых действия людей замещались активностью механизмов или сказочных, фантастических существ. Неслучайным было и явление теней – размытых отражений неясных пока образов, – хотя и не таких страшных, какими они возникали в те же годы на экранах киноужасов. «Теневая» семантика, опирающаяся на многовековой театральный опыт с его мистическими откровениями, была естественным образом воспринята экспрессионистской эстетикой и продолжала будить воображение авторов и зрителей независимо от того, какого уровня достигала техническая оснащенность постановок.

Г. Б. Якулов, В. А. Щуко, В. Г. Гельфрейх. Проект «Памятника 26 бакинским комиссарам» (1923)

https://synthart.livejournal.com/i37i69.html

Природа обитания «условных персонажей» – кукольные домики и механические конструкции, хорошо вообразимые и легко возводимые на балетной сцене, – своей мнимостью и декоративностью сильно контрастировала с тем, что происходило в сфере прокофьевских оперных замыслов. Глубинные связи между сюжетами оперными и литературными – в том числе избранными Прокофьевым для рассказов – проявились здесь достаточно ярко, а их эмоциональное наполнение модулировало от комической условности к драматическим и трагическим переживаниям.

Значительная сюжетная линия 1920-х годов, обращающая на себя внимание, – библейская и – шире – древневосточная, о чем сам композитор высказался весьма определенно: «<…> азиатские древности меня привлекают, а Греция и Рим (начало Европы) нисколько»²³.

Интерес Прокофьева к археологии и древней истории, как он писал сам, прежде всего диктовался работой над рассказом «Ультрафиолетовая вольность» (закончен 12 февраля 1919-го) – повествованием о том, как Время и Пространство (две сестры) оставили своим вниманием планету, на которой хронологические и географические координаты перепутались, благодаря чему крупному американскому промышленнику пришлось побеседовать с настоящим фараоном.

В этом забавном сочинении место человеков в меняющемся мире определено очень четко: могущественный властитель древности и современный «керосиновый король» в равной степени беспомощны перед причудами всесильных категорий бытия. Много позднее, определяя подобный «эффект машины времени» в собственной музыке, Прокофьев сказал: «Я представлял себе, сочиняя Классическую симфонию, что чувствовали бы Гайдн и Моцарт с их психологическим обликом, попав в обстановку сегодняшнего мира, – наподобие того, как Эптон Синклер в романе “Меня зовут Плотником” изобразил Христа на Уолл-стрит»²⁴.

Декорация балета «Кошка»

(хореограф Дж. Баланчин, премьера в Монте-Карло 30 апреля 1927) http: //vecchiosito.balletto. net/giornale_print.php?id=2460

Во второй половине XX столетия подобная тема разрабатывалась наукой и в квантовой теории дошла уже до полного отрицания времени. В 1999 году вышла книга британского физика Джулиана Барбура «Конец времени», отстаивающая точку зрения на эту категорию как на одну из наиболее почвенных иллюзий человечества²⁵.

На первый взгляд родственен сюжету «Ультрафиолетовой вольности», но по существу – контрастен ему хронологически близкий рассказ «Блуждающая башня» (завершен 8 августа 1918-го), напоминающий о том, что лишь одушевленный человеком предмет может жить и действовать, ощущая при этом вполне человеческие интенции. Пройдут неполные девять лет, и идея сращивания живого мыслящего существа и механизма, взятая в метафорическом толковании и распространенная на объемный социум, прозвучит в «Стальном скоке» как попытка отклика на преображение мира: «<…> пластика танцоров сливалась с движениями работающих механизмов, люди виделись зрителю как элементы машин, живое как неживое, но движущееся»²⁶.

Вероятно, чтение литературы о древних Египте и Вавилоне сообщило размышлениям Прокофьева непривычную для него жесткость доцивилизаторского сознания, в которой он сперва, по-видимому, не отдавал себе отчета. Хронологически наиболее поздние рассказы, задуманные в конце 1910-х и в самом начале 1920-х, представляют испытания и даже трансформации человеческого как в прямом, так и в переносном смысле.