И Фатееву, и Виткацию были свойственны визионерские прозрения среди «враждебной и чуждой реальности живых существ», а с «таинственным ужасом бытия» Виткация созвучен общий мрачный, «ночной» характер многих композиций Фатеева. Почти все его ранние «земные» и многие космические композиции 60-х годов, равно как и граничащие с абстракцией, разыгрываются на черном (иногда с фиолетовым подсветом) или на темно-коричневом фоне. Именно такую картину – «Фантасмагория» – он не случайно избрал в качестве фона для одной из своих последних фотографий. Во многих фатеевских «космических» сценах возникают какие-то мертвые города на иных планетах, странные полуразрушенные строения; однако в редких, но лучших, все же побеждает свет. Таковы прекрасное «Светлое небо над иной планетой» (1962), где почти все пространство занимает столб сияющей звездной пыли, или «Дорога в космос» («К Плеядам»), 1968, или космические цветы, которые он писал не раз.
«Его излюбленная идея, – пишет А. Базилевский о Виткации, – путешествие за грань сознания, в глубины того, что недоступно обыденному разуму»52. Здесь его помощниками стали наркотики, действие которых он исследовал, написав, как говорилось, об их воздействии на человека целую книгу. Напомним, что Фатеев с юности серьезно увлекался оккультизмом, гипнозом, разного рода магическими техниками, всю жизнь практиковал йогу. Может быть, здесь заключено одно из объяснений возникновения «параллельных миров» в творчестве обоих художников, людей своего времени и своего круга, искавших каждый по-своему путей проникновения в «тонкий мир», находившийся для них за пределами ортодоксального христианства.
Случайны ли отмеченные нами совпадения, остаются ли они типологическими схождениями, рожденными духом времени, видел ли кто-то из них работы другого (в чем автор статьи была уверена, когда впервые столкнулась с этой темой, и в чем усомнилась впоследствии) – остается вопросом. Во всяком случае, прямых упоминаний о таких связях встретить не удалось (что, впрочем, не значит, что их не могло быть). Надо учитывать к тому же, что Виткаций почти все интересующее нас время жил в Петрограде, а Фатеев – классический москвич, редко выбиравшийся дальше близкого Подмосковья. Нам удалось найти только один момент, когда дороги художников могли бы пересечься.
В 1917 году по пути в Киев Виткаций останавливался в Москве, и не просто останавливался, а много ходил с Тадеушем Мициньским по галереям, смотрел полотна Пикассо, посещал собрания Морозова и Щукина. А именно в этом году Фатеев много выставлялся: его работы были представлены на выставке «Жемчужное Солнце» в Замоскворецком салоне искусств «Алмаз» (об этой о выставке были заметки в московской прессе – например, в «Газетных старостях» от 9 сентября; там было семь работ Фатеева, в том числе «Опыт построения интуитивного мира», «Шествие» и др. Виткаций побывал в Москве в мае; останавливался ли он там на обратном пути в Петроград и когда это было – пока неясно. Между тем Фатеев выставлялся и в ноябре-декабре того же, 1917 года, на последней выставке «Бубнового валета» в салоне Михайловой на Большой Дмитровке, как указано в книге Поспелова, в «Википедии» и других статьях. Так что вопрос остается открытым.
Но хотя найти подтверждения прямой встречи героев статьи было бы очень заманчиво – главное не в этом. С самого начала своего творчества Фатеев избрал путь, так сказать, «космического романтизма», стремясь превратить свое искусство в некую знаковую систему, помогающую людям сблизиться с величественным миром космоса, способного, по утопической мечте художника, преобразить нынешнего человека в гармоническое существо. Когда появились первые фотографии, сделанные с помощью спутников на иных планетах, Петр Петрович смог удостовериться, что многие из них напоминают его композиции, что, по воспоминаниям Д. Поспелова, было воспринято им с огромной радостью: он носил их с собой и гордо всем показывал. И действительно, легко убедиться, что современные, гораздо более точные и поразительно красивые фотографии – например, облачного покрова и поверхности Юпитера, выполненные американским космическим аппаратом «Юнона», невольно приводят на память многие композиции Фатеева.
А Виткаций, по мысли его лучшего отечественного исследователя, А. Базилевского, «воспринимая мир как сферу вечной борьбы, всей душой ощущая таинственный ужас бытия, где с каждым мигом необратимо ускользает “время отчетливости прошедшей длительности” <…> втайне имел в виду идею возрождения через внутреннее преображение человека, возможность целесообразной встречи блага, истины и красоты»53. Так или иначе, но параллели в творчестве обоих мастеров, как представляется, заслуживают внимания, как еще одно звено в цепи порой совсем неожиданных, но проходящих непрерывной прочной нитью созвучий в культуре, духовной жизни и искусстве наших обеих стран.
1