Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова

Драма о злоключениях Насима и Назира была отпечатана в 1982 году тиражом 200 000 экземпляров, а кроме того, мгновенно заброшена в издательство «Прогресс» переводчикам на английский, немецкий и испанский (в Ленинке все это есть — Un arbor en el centro de Kabul и проч.). Официальная критика приняла явно одиозное и дико сырое «Дерево» — первое художественное произведение об афганских событиях — теплее, чем все предыдущие тексты Проханова вместе взятые. В нем не было футурологических фанаберий, версия автора совпадала с генштабистскими ориентировками (совпадала — не синоним «вписывалась»), абстрактный братский народ был представлен несколькими конкретными тружениками. Для «Дерева» на скорую руку придумали жанровый термин «политический роман»; репортажность и скороспелость оправдывались безоговорочно, злободневности аплодировали. «Александр Проханов написал политический роман, который по природе жанра не может не быть насыщен публицистичностью», писал осторожный обозреватель «Нового мира» (1982, № 12).

Было бы ложью утверждать, что «Дерево» — вранье от первой до последней страницы, но это, безусловно, односторонний и тенденциозный взгляд на события, скорее мифотворение, чем журналистика. Хотя pas de mieux и он производил немалый эффект: «Этот роман в то время воспринимался как информативный… Официальная версия сводилась к тому, что советские войска помогали рыть арыки и сажать деревья. А я показал — кабульский путч, война, смерть, типы, партии „Хальк“ и „Парчан“ — всю эту кашу. Радиостанция „Свобода“ 5 или 6 передач посвятила чтению этого романа. Для „Свободы“, для врагов западных этот роман открыл глаза на происходящее, они хотели через свою радиостанцию показать русским, что творится в Афганистане».

Любопытнее не тогдашние, явно во многом инспирированные идеологической конъюнктурой отклики, а перестроечные — свидетельствующие, как этот роман был воспринят публикой «на самом деле». Критик Матулявичус, отметив новизну темы и оперативность автора, говорит, что «роман об афганской революции явно не состоялся». «Уровень художественного воплощения образа Волкова не выдерживает критики и губит книгу об афганской революции». Критик предполагает, что все «обмороки» героя и лирические отступления повествователя связаны с тем, что, «по-видимому, ему (автору. — Л. Д.) не хватало афганского материала, и поэтому он решил дотягивать за счет воспоминаний». «Прошлое героя — не единая тема, при помощи которой автор пытается „дотянуть“ афганский материал до романного объема», — замечает критик и указывает на адюльтерный сюжет с переводчицей Мариной. «Но даже при воплощении такой деликатной темы писатель остается верен своей помпезной манере <…>». «Содержание книги наводит на мысль, что происходящее в Афганистане для писателя является лишь фоном, на котором он разворачивает описание „доафганских“ жизненных мытарств своего героя Волкова, его любовных приключений. Опасности преподносятся „порциями“, и это, видимо, должно заставить читателя проглотить и все остальное, нередко не только не имеющее никакого отношения к афганским событиям, но и надуманное или вовсе сомнительное». Резюмируя: «могла получится небезынтересная публицистическая книга — все испортила низкопробная беллетристика». Насчет термина «низкопробный» можно поспорить, но нельзя отрицать, что это вполне здоровый взгляд на предмет.

Афганистан стал для СССР тем, чем Вьетнам был для США, но «Дерево в центре Кабула» не стало для русских тем, чем копполовский «Апокалипсис сегодня» стал для американцев. А шанс был: новейший материал, миф об афганском походе, погружение авангардных отрядов СССР в сердце тьмы действительно требовали нарратива, упаковки. В локомотивном тексте у Проханова не получилось передать мистический ужас афганского кошмара, придумать своего полковника Курца, продемонстрировать отличие от прошлых войн и конфликтов: он был слишком увлечен идеологической компонентой, задачей информобеспечения войны; ему был важен статус Бояна «афганского похода», упивающегося милитаристской экзотикой певца в стане русских воинов. А между тем, судя по его же более поздним текстам, это было другое поколение воевавших, другая война, другие цели, другой тип безумия, но в «Дереве» не нашлось сюжетной ветки, на которую можно было все это повесить; вместо «Апокалипсиса» получился сборник репортажей, нанизанных на живую нитку характера очередного его альтер-эго.

Пережив в Кабуле февральский путч, спровоцированный американской агентурой, Проханов выезжает в Кандагар. Войска прочесывают кишлаки, он участвует в зачистках и, оживив свои навыки «романтического этнографа», изучает местный уклад, а в пути между населенными пунктами наблюдает «светомузыку гор». Четыре года спустя он проедет по той же дороге, которая будет выглядеть совсем иначе: вся, до горизонта, она захламлена битой техникой, взорванными танками, искореженными бэтээрами. От кишлаков тоже останутся одни черепки, груды мусора — все будет размолочено в прах. «Таджикан называлась деревня», вспоминает он одно название.