Часы, идущие назад

– Если ты думаешь, что это все, сынок, то ты ошибаешься. Ключ.

Он протянул руку. И капитан достал из кармана ключ. Отдал.

– Ключи от башни у моих экспертов. Они тебе ключа не давали. Это дубликат, сынок. Когда ты его сделал?

– Когда мы ходили на башню с представителем отдела культуры. Я снял слепок.

– Зачем?

– Чтобы был выход, когда вы все узнаете о нас с братом.

– Только для этого? Чтобы выбрать место покончить с собой? – Лицо Гущина снова покраснело от гнева. – А я вот тебе не верю. Разжалобить меня задумал своим детством, своей семейкой, своей жизнью?

– Нет. – Первоцветов покачал головой. – Какая к нам может быть жалость? С таким наследием, с такими генами, да? «Кровавая гэбня»… Чего там ботва – правозащитники – могут мне нового сказать, какие ужасы еще добавить про эту нашу «кровавую гэбню»? Когда я сам больше их знаю, я плоть от плоти и отца и деда. Я вырос в этом кагэбэшном дерьме! В этой системе я вырос. Я даже не смог выбрать иной путь в жизни – тоже в конце концов пошел служить. Мой отец – насильник, мой дед – убийца, мой брат – наркоман. Я хотел… Да закончить все это я хотел к черту! Покончить со всем разом! Чтобы не было больше нас – ничего: ни памяти больной, ни генов, ни потомства. Я этого одного хотел всегда!

Он сжал кулаки. Но Гущина это не испугало и не остановило.

– Фотограф Нилов знал твоего брата, дела с ним вел, долги с него требовал. Он от него и про тебя мог узнать. Не ты ли его и прикончил там, в Доме у реки? А что, не повод для убийства разве – прикрыть семейный позор? Это лучше, чем с башни прыгать.

– Я не убивал фотографа Нилова. Я вообще ничего не знал о его делах с братом.

– У Макара Беккера нет пыли ни на одежде, ни в волосах. Это значит одно: никто его не волок на башню, оглушенного. Он пришел туда на своих ногах вместе с убийцей. Следы кровавые – инсценировка. Он поднялся на башню вместе с тем, кому доверял, не боялся. А ты форму носишь, капитан. Кому, как не полицейскому, мог довериться Макар Беккер?

– Он же с нами был, – вмешалась Катя. – Он же все время с нами!

– Он уезжал! – рявкнул Гущин, все больше расходясь. – И не смей за него заступаться! Иначе выгоню к черту из оперативной группы! А он… Ты, сынок, меня плохо знаешь. Я на жалость скупой. Два убийства в городе и третий труп этой девочки, Аглаи, мать которой твой отец-подонок… Ты о ней бы лучше подумал!

– Я думал. Перед кем мне каяться за мой род? Все умерли. И Маргарита Добролюбова не просыхает от водки, не соображает ничего. Перед кем мне каяться? У кого просить прощения? Я сам хотел все закончить!

– Это я тут решаю, как все закончить! – заорал на него Гущин. – Под арест посажу, понял? И суд здешний мне не указ, к черту их санкцию! Будешь сидеть у меня под замком!

Он рванул дверь кабинета, призывая оперативников. Через пару минут капитана Первоцветова уже вели вниз, в ИВС. Дежурный тоже впал в ступор, однако начал возражать – все камеры полны, он же полицейский, его надо помещать в отдельную камеру. А свободный только «обезьянник» – открытая предвариловка, туда, что ли, начальника ОВД? О господи…

Гущин все кричал: «Будет сидеть, пока не разберусь!»

А потом схватился за сердце. И брякнулся прямо там, перед «открытой предвариловкой», куда посадили под замок Первоцветова, на стул, массируя сердце под пиджаком. И дежурный принес ему столбик нитроглицерина.

А Катя заплакала. Поражаясь тому, что Анфиса взирает на весь этот горьевский кошмар так отрешенно.

Глава 38 Пальма

После того как Гущин наелся нитроглицерина, а Катя вытерла слезы, она сказала:

– Неправильно все это, Федор Матвеевич.

Гущин шумно сопел, поглядывал на Анфису. Они вернулись в бывший кабинет капитана Первоцветова. ОВД Горьевска вновь лишился начальника, и никто уже не знал, что с этим делать. Анфиса смотрела в окно, отвернувшись.

– Он не виновен в убийствах, – сказала она.

– Никто этого не знает наверняка. – Гущин все еще злился.

– Я знаю.

– Да он вас убить хотел, Анфиса Марковна! Что вы, ей-богу, как дитя малое! Он хотел забрать вас с собой, чтобы не одному на тот свет. Я что, слепой или идиот круглый?

Катя отметила, что хотя Гущин и пререкается с Анфисой, однако тихо. И в голосе его звучит – нет, даже не уважение, а почти благоговение. Видно, и на него произвел впечатление поступок Анфисы. Ее порыв.

– Да за одно это его… что он вам вред хотел причинить… за одно это его надо… В порошок мало стереть!

– Это вас не касается, – обернулась Анфиса. – Это не вам решать.

– Я видел это своими глазами.

– Вы видели, что он… упал из окна. У него закружилась голова, а там подоконник низкий. А я его удержала. Смогла удержать. Это вы видели.

Гущин хотел что-то воскликнуть – отчаянно и гневно, но на этот раз Катя с силой дернула его за рукав. Молчи ты, старый!

После долгой паузы Гущин объявил:

– Все равно пусть сидит под замком. Мы делом заняты, разыскными мероприятиями. Что я, сторож ему, что ли? А если он снова на башню рванет вниз бросаться? Или на машине разобьется? Он же псих, Анфиса Марковна.