Час Самайна

Чтобы отвлечься, Зоряна встала и подошла к книжному шка­фу. Порылась среди книг, но ничего о Блюмкине не обнаружи­ла. Тогда включила компьютер, прошлась по Интернету и вско­ре нашла информацию о Якове Блюмкине, настоящее имя Симха-Янкель Гершев. Две фотографии. На одной лобастый, словно затаившийся — сжатая пружина, готовая в любой мо­мент выпрямиться, — с внимательным изучающим взглядом чекиста человек, выглядит старше своего возраста, далеко за тридцать. И вторая, тюремная, на которой он же в разорванном френче, с изможденным лицом, заросший бородой, но с упря­мым, дерзким взглядом человека непоколебимых убеждений, фанатика. Родился то ли в 1899, то ли в 1900 году, расстрелян в 1929 году как троцкист. Получается, прожил не больше три­дцати лет. Также нет определенности и с местом его рождения. Человек-тайна, долгие годы проработавший в ЧК и разведке. Ореол таинственности окутывал его жизнь: участие в револю­ции в Иране, налаживание резидентуры на Ближнем Востоке, поиски загадочной страны Шамбалы. И домыслы о его причас­тности к смерти Сергея Есенина, с которым Блюмкин был в дру­жеских отношениях и которого неоднократно освобождал из-под ареста, а также к самоубийству Савинкова. Дневник девушки, которая была любовницей столь неординарной, зага­дочной личности, становился все интереснее. 

«Не может быть, чтобы не существовало второй части днев­ника Жени Яблочкиной, — подумала Зоряна, внимательно рассматривая тетрадь. В ней оставалось несколько чистых листов, но было заметно, что много листов с конца аккуратно вырвано, так, чтобы тетрадь не рассыпалась. — Возможно, существовали записи, которые Женя вела с конца тетради, словно в книге-перевертыше, которые она или кто другой по какой-то причине удалил, — предположила Зоряна, которой овладел зуд исследователя. — По-видимому, они касались какой-то тайны. Не исключено, что эти записи где-нибудь хра­нятся. Возможно, у человека, который ухаживает за могилой. Надо выйти на него». 

Почему ей так захотелось найти продолжение дневника и что с ним в случае удачи делать, Зоряна не задумывалась. В ней все больше зрела уверенность, что находка дневника на кладбище неслучайна, что она означает начало событий, ко­торые должны куда-то привести. Но куда? И почему на сто­лике лежали красные бусы, словно на что-то указывая? Может, есть связь «бусы — дневник»? Хотя дневник обнаружился со­вершенно случайно, когда Мирчик порвал джинсы и загорел­ся бредовой идеей найти в ящике иголку. 

Зазвонил мобильный телефон. Это оказался Мирослав.

— Зоряна, привет! Не спишь? — с какой-то необычной инто­нацией спросил Мирослав и добавил: — У тебя все в порядке? 

— Не сплю. Уже день на дворе. Только что дочитала дневник. Тот, который нашли на кладбище. И у меня все о'кей. А у тебя почему такой голос?

— Помнишь, я тебя фотографировал на кладбище, ты еще красные бусы прикладывала к шее? 

— Помню, конечно. 

— Ты там никого не видела? 

— Ты что, Мирчик, поехал, что ли? Там было так безлюдно, что жуть брала, и у тебя даже странные желания появились. Глупые и не к месту. 

— Сегодня я решил распечатать снимки. Сбросил их на компьютер, просматриваю — и жуть взяла! Из-за твоей спины старуха какая-то выглядывает, зубы скалит в улыбке. Снимок я распечатал. Хочешь увидеть? 

— Не просто хочу, а горю желанием. Чертовщина какая-то... Давай через час, нет, через полтора встретимся. Фото захвати с собой. 

— Где встретимся?

— Как где? У центрального входа на кладбище, внизу. Все. До встречи.

— 7 —

Хроника Плачущей Луны Июнь 1919 года. Яков Блюмкин

Блюмкин по Лабораторной перешел на Батыеву улицу. Не­большую, грязную, в которой уже ничто не напоминало о бы­лом великолепии «улицы красных фонарей», роскошных бор­делей конца прошлого столетия, так и не ставшую киевским аналогом парижской Плас Пегаль. Редкие двухэтажные дома соседствовали с обычными хатами, проезжая часть мостовой, выложенная серым булыжником, разбитая, с непросыхающи­ми лужами, была в выбоинах, словно не так давно подверглась артиллерийскому обстрелу. 

Сгустившиеся сумерки и отсутствие действующих элект­рических фонарей делали передвижение по ней делом опас­ным, грозившим вывихом лодыжки, а то и переломом ноги.