Час пробил

— Я готова визжать, когда вижу его на экране. Все знаю о нем или почти все. Родился в 1919 году. Наплевать, что не молод. Терпеть не мог школу. Молодец! Был чемпионом Европы по борьбе в 1950 году. Нас еще не было тогда, а он уже был чемпионом. Потом сломал ногу, и пришлось бросить спорт. Любой бы сломался, но не он. Где такие мужчины? Где?

Она впадает в патетику. Я и так ее еле переношу, а уж в состоянии возбуждения — это выше моих сил. Открываю глаза.

Видно, я долго спал. Солнце уже покраснело и уютно у строилось в левом углу морского пейзажа, ограниченного рамками нашего окна. Жанна видит, что я проснулся. Я молча смотрю на нее. Действительно болит голова, действительно нельзя спать в промежутке от трех до пяти. Наверное, у меня кислая рожа и уж, во всяком случае, неприветливая. Жанна поднимается: она знает, что я ее не люблю, и я знаю, что она знает, и если отбросить все мерехлюндии этического характера, то моэ/сно считать, что как раз с ней у нас сложились вполне конструктивные отношения. Потому что ни я, ни она не обольщаемся насчет взаимных симпатий.

— Чао, — говорит она.

Ее бедра еле протискиваются в дверь, она делает ими какое-то странное вращательное движение и исчезает. Мне кажется, что завихрение, вызванное этим движением, начинает жить самостоятельной э!сизныо, крутясь, несется к окну и исчезает в уже прохладном воздухе.

— О ком это она распиналась? — спрашиваю, подозревая, что разговор идет об одном из тех удивительных мужчин на юге, которые, как, впрочем, и женщины, моментально перестают быть таковыми, стоит им оказаться на севере с авоськой картошки в руках или с пачкой белья, из дырки в углу которой торчит кусок простыни с фирменным клеймом удивительного человека, пришитым на скорую руку, например — 58974.