Читаем Час новолуния полностью

По правде говоря, Федька никогда не держала в руках кости и, достаточно хорошо представляя, что в таких случаях говорят, несколько хуже понимала, что и куда кидать, после того как все положенные прибаутки сказаны. Тут ей не на что было особенно опереться, кроме как на испытанную свою самоуверенность вкупе с нахальством.

— Ладно! Никуда от судьбы не денешься! А кости не лошадь, к утру повезёт, — сказала она, в сомнении ломая пальцы, и подвинула стул.

Соперник кивнул, хорошо — ох как хорошо! — Федьку тут понимая. Она же, мучительно напоследок заколебавшись, глянула на девчонку татарку, словно помощи откуда ждала или подсказки, словно нужен был ей ещё внешний толчок, чтобы склониться в ту или иную сторону. И Подрез с пугающей проницательностью мимолётное Федькино побуждение уловил.

— Зинка, — барственно позвал он, — иди сюда. Стой здесь. Такальщик будешь.

Девочка послушно поднялась, но не всё поняла.

— Такальщик? — повторила она робким детским голоском.

— Будешь следить за игрой: такальщик, — сказал хозяин. — Поспорим — рассудишь. Подерёмся — разнимешь. Судья. Твой приговор последний.

Похоже, Зинка догадывалась о значении каждого слова в отдельности, но соединённые вместе, как понятие, они поставили её в затруднение: «подерёмся — разнимешь». Девочка вопросительно заглядывала в глаза.

— Вот мой нож, — продолжал Подрез ещё суровее, без намёка на улыбку. Достал из ножен длинный кинжал с оправленной серебром рукоятью и, протягивая его девчонке, обратился к сопернику: — Оружие есть?

— Нет.

— Если есть, сдай такальщику.

Зинка приняла кинжал двумя руками за лезвие, и цыплячья грудь её в разрезе рубашки покрылась пупырышками.

— Меня не бойся, я не дерусь, — сказала Федька по-татарски.

Зинка вскинулась, метнулась взглядом, словно что-то невероятное произошло, словно кинжал в руках заговорил на родном наречии. И Подрез тоже дёрнулся, забыв на мгновение благоприобретенное хладнокровие. Подрез не знал языка! И, поколебавшись... не переспросил, не решился обнаруживать слабость.

И вот, с едва постижимым... потусторонним стуком перекатились по майдану, легли три кости, бросили маленькие свои тени. Три звёздочки, три небесные заблудницы — планеты, совершившие свой прихотливый путь, чтобы открыть сокровенное число: двойка, четвёрка, пусто — шесть. Шесть очков, сказали планеты. Полуудача, полусчастье, верная половина в руках, не поражение и не победа. Двусмысленная гримаса судьбы, из небытия, из пустоты вознёсшей тебя на шесть ступеней вверх, только для того, наверное, чтобы нагляднее обозначилась роковая неодолимость шести оставшихся до торжества ступеней.

— Начнём, пожалуй, — перекрестившись, тихо сказал Подрез. Но вместо того, чтобы приступить к делу, поднял одну из костей и внимательно, словно первый раз видел, оглядел: четыре прозерненные стороны с полустёртыми точками. Такую же кость с несколько большим правом на любопытство вертела и Федька. Один, два, три, четыре и две стороны пустые.

— Начнём! — внушительно повторила Федька, собрала в горсть кости и, подражая Подрезу, бросила их вверх через большой палец на доску. И так неловко, что одна, разумеется, перескочила закраину майдана.

Подрез глянул с лёгким, пока ещё не определившимся удивлением — ничуть это всё не походило на отточенный, изящный бросок ведомого зернщика, игрока по призванию и по опыту.

— Перебросить, — сухо сказал он. — Переброс! — сердито повторил для Зинки. — Такальщик, говори!

Девчонка не понимала.

— Переброс, скажи! — начал выходить из себя Подрез, словно именно Зинка и отличилась неловкостью.

— Переброс, — молвила Зинка, чтобы успокоить хозяина, и увидела, что это и вправду действует. — Пе-ре-брос, — старательно повторила она, когда Федька изловчилась метнуть все три кости на доску.

— Дура! — воскликнул в сердцах Подрез, имея в виду, конечно, не соперника (которого он должен был бы называть дураком), а всё ту же Зинку. — Какой теперь к чёрту переброс. Смотри, что выпало: один-пусто-три. Всего четыре очка. Четыре, так? Повтори: так!

Дело наладилось.

Подрез метнул в свою очередь, выиграл и мелком на суконной скатерти изобразил чёрточку — один щелкун. Федька почувствовала, что то место, по которому соперник в случае победы должен был охаживать её, как принято, кошевой ложкой, заранее уже зудит. Кошевой ложкой слабо не будет, снасть не маленькая.

— А то давай на деньги, — небрежно предложил Подрез, словно бы разделяя с Федькой сомнения.

Одинокий белый червяк на зелёном сукне — сколько их сюда наползёт? Сколько их сюда допустить, прежде чем остановить нашествие? Вот, собственно, и ответ: заранее наметить себе, сколько ты можешь проиграть. В этом всё дело.

«Они подобны лавине червей, что сыплются после дождя с яблок», — читала Федька когда-то по-восточному причудливое описание турецких всадников «быстротекущих» — акандие.

— Сто щелкунов — три рубля, — сказала она с отчаянной беззаботностью в голосе.

Перейти на страницу:

Все книги серии История России в романах

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза