Читаем Час новолуния полностью

— Ещё три кона, — сказала она, сообразив простую вещь. Вся штука в том, чтобы Подрез не мог оборваться по своему произволу. Он должен быть связан заранее назначенным количеством конов. И тогда... Из трёх раз ей достаточно выиграть один, чтобы все спасти. — Ещё три кона, ровно три кона, — повторила она, стараясь не выдать напряжения голосом.

Подрез лениво раздумывал.

— Ладно, — усмехнулся он наконец. — Ладно, Феденька, ешь меня с потрохами. Даю три кона.

Подарил.

Федька перевела дух: в ожидании ответа она и вздохнуть забыла.

Теперь... теперь не торопиться. Спокойно и неспешно. Теперь Федьке казалось, что она проиграла так быстро, а, главное, так легко и безостановочно по той не осознанной прежде причине, что суетилась. Подрез вот не суетится.

Она закрыла глаза и пошевелила пальцами. Отстранив от себя лишнее, и надежды, и страхи, она уловила заполняющее всё её существо биение сердца. Гулкий ход жизни. Растворившись в размазанной красками темноте, Федька собралась, чтобы заговорить нетерпение крови. Каждый следующий толчок чуть слабее, чуть реже... чуть увереннее и спокойнее... ещё спокойнее... спешить нам ни к чему... Сердце не давалось. Облепленное путами, оно ходило и не давалось... Но вот непонятно откуда пришедшее мгновение приняло сердце в объятия — замедленно, словно с опаской подкативший удар Федька вобрала в себе... и овладела.

Когда она подняла веки, распоряжаясь собой, как вещью, встретила тусклые глаза Подреза. Одурманенный водкой, Подрез не чувствовал перемены. Не найдя в себе силы встревожиться долгим Федькиным забытьём, он как будто бы придремнул и вряд ли сейчас понимал, как много, как мало прошло времени.

Федька собрала кости и с полнейшим самообладанием бросила: восемь. Так? Так.

Не изменяя одурманенной своей повадке, бросил Подрез: девять. Так? — зевнул он.

Зинка молчала, нацелив блестящим лезвием кинжала в низ живота. Не худо было бы её встряхнуть. Хозяин это помнил и понимал, он потянулся ударить. Но замешкал — занёс руку, как будто бы размышляя... и вяло хлестнул её по щеке. Девчонка дёрнулась:

— Так.

Подрез записал сумму. Наверное, огромную, такую большую, что она не могла взволновать уже ни Подреза, ни Федьку. Больше — меньше, кого это сейчас занимало?

Вот следующий кон. Федька — пять очков. Подрез — двенадцать.

Он записал сумму. Должно быть, что-то около десяти рублей. Если не сто. Бог его знает сколько. Щелкуны на зелёном сукне походили на лавину червей. Акандие — быстротекущие. Мор, пожар, потоп, всё сметающий чумной ветер...

Последний раз взяла Федька кости.

И тогда пробудилась девочка. Ровно, без выражения она сказала на родном татарском наречии, обращаясь между игроками в пространство:

— Он подменивает кости.

Осталась тишина. Словно почудилось.

— Что она вякает? — запоздало спохватился Подрез.

— Боярин твой выигрывает, ему удача, — молвила Федька татарке. Но для Подреза — по-русски.

— Что она тут... несёт?

— Удачи желает, — пожала плечами Федька. То внутреннее, подавленное потрясение, которого она не могла избежать при бесстрастном предупреждении девочки, никак не сказалось на хладнокровной её повадке, Федька совершенно владела собой, отложив все возможные чувства до лучших времён.

— Ещё полслова — удавлю! — потянулся Подрез к девчонке, примеряясь к горлу. Забыл намерение, медленно опустился на стул и глянул в холодные Федькины глаза.

Но боже! Как просто. В тот миг, когда Федька, заворожённая однообразным Зинкиным таканием, вольно или невольно привечала девчонку взглядом, Подрез неуловимым движением руки менял один набор костей на другой. Такой же с виду, но поддельный: запаянный с одной стороны свинец заставлял кости ложиться четвёркой вверх. Не обязательно так, но чаще всего так. Приём известный. Хотя и требующий отточенного умения — у Федьки и подозрения не возникало.

— Кидай, что ли, — принуждённо пробормотал Подрез.

Она долго, многозначительно долго... дерзко, угнетающе долго молчала, прежде чем откликнуться: «Кидаю».

Она кинула — кости покатились со стуком, но она не посмотрела на майдан даже мельком, не отпустила взглядом Подреза, а, опять томительно помолчав, негромко произнесла:

— Двенадцать. Двенадцать, — внушила она с лёгким властным нажимом, как вразумляют ребёнка. — Следишь?

— Слежу, — зачарованно отозвался Подрез.

Медленно-медленно она подняла палец и повела, как на привязи, опуская взгляд его долу.

На майдане лежали: пусто — пусто — четыре.

Томительно обморочный путь пальца привёл Подреза к четвёрке.

— Четыре, так?

— Так, — кивнул Подрез, не понимая зачем.

— Четыре, — показала Федька пустую кость. — Так?

— Так... — с затруднением протянул он.

Федька знала, что происходит с Подрезом: совершенно отчётливо, наяву, без малейшей зрительной неясности, он видит, что пусто, и каким-то непостижимым, необъяснимым образом верит, что это пусто — четыре.

— Четыре, — значительно и бережно, но с жестокой убеждённостью в голосе внушила она опять, показывая ещё одну пустую кость.

— Четыре, — должен был повторить он.

Перейти на страницу:

Все книги серии История России в романах

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза