Читаем Час новолуния полностью

Федька опять воспользовалась случаем слить водку под стол, где рассохшиеся половицы могли бы принять целые вёдра лучших водок, наливок и вин, буде нашлись бы среди гостей желающие полоскать водкой полы. Полукарпик с возрастающим восхищением наблюдал за превращениями чужой чарки: не успеешь оглянуться (чуть отвернулся) — стоит пустая. Полукарпик и половины того не успевал. И как тут было взволнованный разум утешить, не раскрывая Полукарпику всю глубину своего нравственного падения? Федька только общие соображения высказывала, а они не действовали, не помогали и ссылки на дедов-прадедов, которые наживали копейку, имея в виду трезвое благополучие Полукарпика.

И можно ли было, в самом деле, остановиться, когда Подрез кричал: налейте всем! Всем, чёрт побери! И Полукарпику — равному среди равных! Слёзы признательности туманили глаза юноши, когда, сладостно покачиваясь, глядел он на товарищей своих, друзей и соратников.

— Наполните чарки! — велел Подрез, поднимаясь. Хозяин, если и покачивался, то не расслабленно, как Полукарпик, а упруго.

Подрез хотел пить здоровье дорогих гостей. Наконец-то настал час, когда можно высказать задушевные чаяния свои и помыслы! Одобрительные возгласы прервали речь — подразумевалось, что задушевные мысли Подреза содержат в себе немало лестного для присутствующих.

— Я тебя люблю! — вскричал Полукарпик, поддаваясь общему порыву, и вскочил, опасно схватившись за плечо соседа. — Ты мне... отец родной... отец мой и дедка... копейку... копейку... — слёзы перехватили горло, Полукарпик рвал на груди кафтан.

— Поберегите юношу! — всерьёз обеспокоился Подрез. — Поберегите! — добавил он скорее уже с угрозой. Случившиеся поблизости холопы оставили подносы и навалились на малого, чтобы вдавить его на место.

— Я тебя люблю! — извиваясь под крепкими руками, настаивал Полукарпик. — Скажи мне... скажи мне, отец мой...

— Сколь радостно видеть юношу, воодушевлённого чувством! — сообщил Подрез гостям, когда убедился, что холопы надёжно удерживают воодушевление от опасности перейти в буйство.

Придавленный к скамейке, Полукарпик обмяк. Слёзы брызнули, надрываясь умилением, он принялся тереть выпущенным рукавом по лицу, задыхаясь, сопел и заглатывал воздух, искривлённый мокрый рот орошала избежавшая рукава влага.

Поучительное это зрелище вызвало у Подреза прилив красноречия. Он указал на юношу как на явленный нам во цвете лет пример (Полукарпик, ощущая на затылке дыхание сторожей, не смел выражать свои чувства иначе, как рыданием), затем оратор перешёл на себя и на этом предмете по необходимости задержался. Задушевные помыслы Подреза, как можно было понять, заключались в надежде на снисхождение к его, Подрезовым, слабостям и ошибкам...

Неосторожно остановившись (он ещё только подступал к задушевному), Подрез обнаружил, что гости, удовлетворённые сказанным, вовсю пьют и галдят о своём.

— Не переживай, Дмитрий! — ободрил хозяина Жила Булгак, зачерпывая ложкой икру. — Небось не выдадим!

— Было бы чего! — воскликнул долго молчавший Шафран. Видно, наконец, и его развезло. Рачьи усы его обмякли и опустились, закрывая уголки рта, бурые пятна на щеках и на носу расползлись вширь, придавая заслуженному подьячему вполне проваренный вид. — Всякое бывает! — продолжал он и понюхал лимон, прежде чем вонзить в него зубы, как в яблоко. — У государя под боком... — здесь, наказанный за жадность, Шафран раскашлялся и отбросил надкушенный плод, — в Земском приказе корчма. В Земском приказе! Там корчемников по всей Москве ловят, и там корчма! Метельщики все в приказе сплошь из беглых служилых — солдаты, рейтары, стрельцы, и таких же берут. Всей артелью торгуют вином и табаком. Денег нет — заклад возьмут, заклада нет, так они и краденое примут. — Разгорячённый Шафран говорил с напором, который можно было принять и за возмущение. — Деньги эти метельщики делят помесячно, и что месяц приходится им на брата...

— Перекинуло! — раздался истошный вопль.

Кричал не Шафран. Очевидно, не Шафран — этот смолк, озираясь, откуда крик. Замерли гости, Шафран замер, и ликующий вопль повторился — за окном в синеющих сумерках. — Переки-инуло! — кричал мальчишка с крыши. — Горит! Ух, как горит!

Протянувшись за спиной Шафрана, Подрез сунулся к окну:

— Куда перекинуло? — вывернул он голову.

— Леший его знает куда! — слышался бодрый голос.

— Вся слобода горит?

— Не... не вся. Куда там вся! — словоохотливо отвечал соскучившийся по обществу мальчишка.

— Не вся, — повторил Подрез, усевшись на место. — По скольку, говоришь, выходит у хлопцев на нос?

— По пятнадцати рублей что ни месяц. Как месяц, так пятнадцать рублей, — отвечал Шафран, он, кажется, ещё прислушивался, не станет ли мальчишка кричать.

Кто-то присвистнул:

— По пятнадцати! Гребу-ут! Это, я тебе скажу, греб-ут!

— От винной, от табачной продажи, — пояснил Шафран, — по тысяче рублей в месяц на круг выходит.

— По тысяче! Мать честная!

Перейти на страницу:

Все книги серии История России в романах

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза