Читаем Час новолуния полностью

Рослый, нескладный Тятин, догадавшись залезть в узкий проход вдоль стены, хоть и оказался на время дальше других от красного угла, обеспечил себе место по левую руку от хозяина, потому что обойти его теперь можно было лишь небезопасным прыжком через уставленный яствами стол, который и без того подрагивал и звенел, поддаваясь напору не теряющих времени гостей. Миг промедления и сгубил Куприянова с Губиным — увлечённые было примером Тятина, оба одновременно, как бы уступая друг другу, они подались обратно, бросились назад, чтобы захватить место по правую руку от хозяина сразу за Шафраном. Да не тут-то было! Молча, сохраняя пристойность, пихались они плечами, неловко скользили по навощённым половицам, пока товарищи их проворно занимали четвёртое, пятое, шестое и все остальные места, включая и место «последнего подьячего», которое оказалось на сей раз за Федькой.

Уступать попросту было некуда — оставалось одно достойное место на двоих, а бороться кончались силы. Нос к носу, красные и взмокшие, вынуждены были Куприянов с Губиным остановиться, чтобы перевести дух, и дух этот, чесночный и водочный, сипло прорываясь между губами, не освежал разгорячённые, укутанные бородами лица.

— Семён Леонтьевич! Захар Сергеевич! — сказал Подрез, беспокойно переводя взгляд с одного на другого. Соперники обернулись, ожидая от хозяина решения какого и приговора. Но в том-то и штука, что Подрез не мог выносить приговор по существу, не опасаясь нажить врага. — Прошу вас! — сказал Подрез как можно убедительнее. — Захар Сергеевич! Семён Леонтьевич!

Тогда соперники обратили искательный взор к близким соратникам и друзьям, но нигде не встречали опоры — товарищи прятали глаза.

Сгущалось чреватое несчастьем молчание.

Холопы, оставив на время ружья и сабли и только разбойничьи рожи свои не переменив, вкрадчиво ходили за спинами гостей, тянулись наполнить чарки. Приходилось, однако, ждать, чтобы можно было возгласить здравицу за государя, — пить государево здоровье под ожесточённые перепихивания Семёна Леонтьевича и Захара Сергеевича дело во всех смыслах ненадёжное. Гости подносили чарки к устам, принюхивались да замирали в сладостной муке.

Прокашляв жаждущее горло, возвысил голову над стопкой блинов Жила Булгак, что было не так-то просто при его скромном росте.

— А ведь дорого тебе этот пир станет, Дмитрий Григорьевич! — обратился он к хозяину.

Хитро улыбаясь, Жила запустил пятерню в редкие седые волосы, поелозил рукой и огляделся всеобщее молчание, однако, лишь усугубилось.

— Ничего, не обеднею, — многозначительно помедлив, отвечал Подрез, показывая, что улавливает и второй, малоприятный смысл неуклюжего замечания. — Да что! Всё своё. Своё — не покупное. А если и купить что пришлось дорогой ценой, так по гостям и честь.

— И водочка тоже своя? — пошутил Жила. И опять ляпнул — под осуждающее, зловещее уже молчание товарищей.

За наглое кормчество — беззаконную и беспошлинную перегонку вина на продажу, воевода и пытался как раз преследовать ссыльного патриаршего стольника; то было, по крайней мере, одно из главных обвинений против Подреза. Мало того, что Подрез устроил корчму и гнал водку тут же, в амбаре, по слухам ещё один тайный винокуренный завод имелся у него под городом в лесу. Не верить слухам в данном случае не приходилось — не мог же Подрез развернуть дело у себя во дворе столь же широко и покойно, как поставил его посреди города в воеводском остроге сам князь Василий!

Все эти соображения, спрятавшись за стопку блинов, и должен был принять себе в укор Жила.

— Так это я... зубы поскалить, — смешался он. — Как же, конечно, на государевом кружечном дворе куплено.

— В Никольском девичьем монастыре, — бесстрастно поправил Подрез. — В келье у старицы Олексы купил. Зашёл вот третьего дня в келью, двадцать вёдер водки взял.

Кто-то глухо кашлянул, подавившись смешком, — корчма старицы Олексы была не большая тайна, чем корчма Подреза.

И все как-то подрастерялись, запамятовали, из-за чего дело стало — чего сидим. Только Захар Губин помнил — улучив миг, он пихнул с отчаянным всхлипом Семёна, сунулся между спинами на спорное место и успел-таки закинуть за скамью ногу. Соперник его охнул, навалился, да поздно — Губин зацепился прочно.

— Сукин ты сын! — со слёзным отчаянием в голосе взвыл Семён Куприянов. — Пёс... твою мать!

— А хрена!

Клубком покатилась брань. Широко размахивая руками, они принялись тузить друг друга. И тут уж не сладко пришлось Губину — со скамьёй между ног, он только отмахивался, получая хлюпкие тумаки. Соседи пригибались, стол ходил ходуном, визг и гвалт поднялся матерный.

— Уймите их! — кричали друг другу. — Семён! Захар!

Подрез язвительно ухмылялся и, хищно приоткрыв рот, постукивал ногтем по зубу, словно кого на звук приманивал — себе в пасть. Всё вокруг закрутилось, многие повскакивали, никто не видел и не понимал презрительной ухватки хозяина. А если бы видели да понимали, должны были бы по совести встать сейчас дружно да повалить вон, разобрав шапки.

Перейти на страницу:

Все книги серии История России в романах

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза