Ветер вздул рубаху, обнажил впалый живот и, покачнувшись, мальчишка уцепился за край бочки, шатко поставленной на помост из двух досок. Не ухватился бы — понесло бы мальчишку в поднебесье мимо редких розовых облаков.
— Что? — нетерпеливо кричали снизу.
— Кажись, горит, — сообщил наблюдатель, когда утвердился.
Начались бестолковые с повторами переговоры: где горит, куда несёт, высоко ли пламя, чёрный дым или сизый? Ответы следовали по большей части успокоительные. Возможно, из-за предельной, до полной даже невнятицы краткости.
— В бочку не лезь, — свирепел Подрез, — стой так! Не лезь в бочку, щенок! — Не находилось у Подреза ничего под рукой, чтобы запустить в мальчишку, но тот и сам оставил затею перебраться в опасно неустойчивую бочку. — Будешь стоять, — орал хозяин, задравши голову, — пока не погаснет!
— А как всё сгорит? — справедливо обеспокоился наблюдатель.
— Когда всё сгорит, тогда и слезешь! И только сунься мне в бочку!
Надо думать, Подрез имел основания подозревать изворотливого щенка в намерении, засунувшись в пожарную бочку, укрыться от хозяйского глаза. Вынужденный отказаться от заманчивого замысла, мальчишка уселся на крышу верхом — оседлал конёк и застучал пятками. Таковой бунт, помимо наглядности, имел ещё с и то преимущество, что оставался никому не понятен, кроме самого бунтаря, и потому не подлежал наказанию.
Глава шестнадцатая
Корица, шафран, перец. Цветочный аромат благовоний. Резкий дух водки — анисовой, а также тимонной, загадывали знатоки, возможно, ландышевой, настоянной на сосновых побегах. Заморский букет романеи, бастра, мушкатели, венгерского и волошского вина и чего там только ещё бывает.
Следуя повторным приглашениям, неспешно и нехотя дорогие гости поднимаются в просторную горницу, и самое щедрое воображение теряется перед действительностью. Трепетный миг нетронутого великолепия! Вытянулся длинный составной стол, накрытый цветными скатертями. Начищенное олово, серебро, стекло. По счёту уложены маринованные лимоны, тогда как ранние огурцы и редиска возвышаются не мерянными горами. Рубленная рыба с вынутыми костями, прожаренная в чистейшем масле, была изготовлена в виде покрытых чешуёй гусей и кур, причём отсутствие крыльев возмещалось наличием пышных хвостов из петрушки. Жаркие пироги таили в себе начинку из яиц, перца, сыра, вязиги, гороха, всевозможных каш, мяса и рыбы, заячьих почек, мака, мёда, репы, капусты, грибов и моркови. Достойно были представлены и караваи, калачи, рогули, пряники, блины — пшеничные, ржаные, гречневые. Ожидали боевого часа кувшины с киселями, пивами, квасами, медами.
Рачительный хозяин расстарался на славу. Однако легкомысленно было бы полагать, что самое трудное осталось для него позади. Подрез так не думал. Он знал, что настоящее испытание начнётся, когда подойдёт пора рассадить гостей, сообразуясь с нигде не записанным и ничем не измеренным достоинством каждого. По правую и по левую руку от хозяина, который воссядет в красном углу под божницей. Кто сядет дальше, кто ближе. То есть по московскому местническому счёту, кто выше, кто ниже. Бояре, окольничие, думные дворяне, имея на сей случай нарочные разряды и книги, где записаны были службы родственников и предков, не могли разобраться, кому куда сесть. В присутствии царя под стол лезли, лишь бы роду своему потерьки не учинить. Что же говорить тогда про подьячих, ни в каких разрядах не записанных, имеющих самое превратное представление о своих родовых счётах! Потому-то Подрез, предвидя величайшие осложнения, предусмотрительно отказался от мысли рассаживать гостей самочинно. Понимая только, что никто не решится оспаривать место Шафрана, взял он его под локоть и повёл, избегая обеспокоенных взглядов, которыми тревожили его оставшиеся без руководства гости. Вслед за Шафраном попёрли, грубо напирая друг на друга, Тятин, Губин и Куприянов, за ними ещё несколько подьячих, отмеченных должностями и состоянием: один владел половиной деревни и тремя четвертями мельницы-крупорушки, у другого не было мельницы, но имелась полная деревня в три двора; один в голодный год закабалил четырёх гулящих людей, другой закабалил только одного, но зато человека оседлого, посадского, да в урожайную, сытую пору. Словом, всё это были важные сами по себе, но сложные для учёта обстоятельства, и многое потому зависело от обыкновенной изворотливости.