Час новолуния

Поразительно, что Федька совсем упустила из виду своё вчерашнее бегство, и требовалось усилие, чтобы уразуметь, из-за чего шум. Она вспомнила это, когда крепкий удар в челюсть едва не сбил с ног. Федька выпрямилась с расширившимися от удивления глазами, выпрямилась, не пытаясь даже уклониться, и опять шатнулась под ударом.

— Я болен, — заторопилась она тогда, испугавшись. — Ночь не спал, едва до приказа доволокся.

Воевода сдержал кулак, но сдерживать злобу не видел надобности и ещё раз матерно её выругал. Несомненно, Федька едва стояла на ногах — пара хороших тумаков с очевидностью это выявили; а необыкновенная её бледность и без особых испытаний бросалась в глаза всякому, кого могло занимать Федькино самочувствие.

— Это урок. Чтоб службу понял. Служба, брат, её понять надо. Служба, она, брат, это тебе не мамкины сиськи! — сказал вдруг отходчивый воевода, почти успокоившись. Двух крепких затрещин хватило ему, чтобы выплеснуть злобу и смягчиться. — За битого... сам знаешь. А на хрен ты здесь нужен, если будешь каждый раз в обморок падать, как кого на крюк вздёрнут?!

Федька стояла, застывши, судорожно закусив губу, но слёзы переполняли её, подступали к горлу, слёзы хлынули, горючая влага потекла по щекам. Не слушая отеческих увещеваний, она ринулась мимо опешившего воеводы вон из сеней, на крыльцо, сбежала вниз, быстрым, летящим шагом обошла приказ кругом и вдали от чужих глаз, прислонившись плечом к стене, разрыдалась — безудержно и горько.

Когда она вернулась, товарищи встретили её молчаливыми взглядами, скорее сочувственными, чем насмешливыми, если кто и ухмыльнулся, то про себя. Мало кто не изведал тут воеводского кулака, так что злорадствовать не приходилось.

— Князь Василий зовёт, — бесстрастно сообщил Зверев.

Воевода потребовал дело, запертое у Шафрана в сундуке, как вспомнила Федька. Она так и объяснила. Князь Василий крепко её обматерил. Но руки в ход уже не пускал и позволил уйти.

Федька едва сидела, перемогаясь. Опять ломило в затылке и путались мысли, что-то она писала и как-то тянула время, дожидаясь обеда. Доставши государевы указы за прежние лета, пыталась читать их для собственного сведения, но мало что отлагалось в голове: «Сто тридцать шестого года декабря в двадцать четвёртый день великий государь святейший Филарет Никитич, патриарх московский и всея Русии, указал. Кликать бирючу по рядам, и по улицам, и по слободам, и в сотнях, чтоб с кобылками не ходили, и на игрища мирские люди не сходились, тем бы смуты православным крестьянам не было, и коляды бы, и овсеня, и плуги не кликали...» «Которые тюремные сидельцы, воры, тати и разбойники, сидят в тюрьме многое время, полгода и год, и больше, и начнут говорить, затевая воровством... на иных людей для своей корысти, а сперва в расспросе и с пыток то на них не говорили... и тем не верить...» «Сто сорок третьего генваря в семнадцатый день... для ради своих государских чад, благоверного царевича Алексея Михайловича всея Русии и благоверного царевича Ивана Михайловича всея Русии, нетчикам, которые нетчики в последнем смотре в Можайске не объявились... поместья отдать». «...Октября семнадцатого... и они на государеве службе не были, и у тех стольников, и стряпчих, и дворян московских, и у жильцов... поместья отнять и в раздачу раздать бесповоротно». «...Дойдут до смертной казни, а будут беременны, и тех, покаместа родят и минет шесть недель, не казнить...» «...Чтоб им на тех беглых крестьян... суд давать сверх указных пяти лет...»

Федька беспорядочно читала один указ за другим, напрягаясь выловить то, что могло понадобиться в деле, но, кажется, мало в этом преуспела. Ушибленная щека тянула мышцы, наверное, вспух синяк, но посмотреть было негде. И вообще — плевать!

На счастье выяснилось, что обеда ждать не нужно — за час до полудня подьячие дружно засобирались по домам, чтобы приодеться для крестного хода.

Она тоже покинула съезжую и дома обошла двор, все постройки и комнаты, не имея уже, однако, оснований надеяться. Вешняк пропал. Трудно было представить, чтобы мальчик не поспешил домой, если вообще жив. И верно, пора уж сказать что-то родителям. Но это позже. Это можно отодвинуть, отстранить от сознания...

Федька заперлась, открыла окно, чтобы пустить воздух, и прикорнула на лавке.

Она лежала, обнаружив, что боится заснуть и боится спать. Сердце билось учащённо и трудно. Несмотря на чудовищное утомление и дурную голову, сердце не давало ей спать, она чувствовала, что больна. Больна, быть может, не телом, а духом... непонятно чем, но больна мучительно и беспросветно. Она думала о себе, об отце и о брате, который отлично устроился бы здесь в Ряжеске, которой уж точно не стал бы реветь из-за двух начальственных оплеух, который... который умел обходиться без страданий. Возможно, судьба Елчигиных заставила бы его вспомнить о превратностях жизни, возможно, он озаботился бы исчезновением мальчика... скорее всего да. Но вряд ли принял бы близко к сердцу — и то, и другое.