Час новолуния

— Убежит-убежит! — раздражённо возразил Шафран. — Не убежит. С умом взяться — так не убежит. На меня валите: Шафран, мерзавец, во всём виноват, и нам, то есть вам, от него досталось. И с воеводой, гадина, стакался. Воевода у него в доле. Пятую часть берёт... а то, третью — врите больше, много ума не надо соврать-то. Мамка с батей заживо в тюрьме сгниют, если город не сжечь, тюрьму не разбить и всё тут к чёртовой матери не перевернуть! Так-то.

— Да разве мальчонка посмеет?

Мать покажите.

— Какую ещё мать?

— У него одна, болван. Тюремный целовальник Варлам Урюпин её... сам понимаешь что. Покажите, как Варламка её к себе водит.

— Те-те-те... возни-то сколько, — вздохнул невидимый гость.

— Как загорится, придёшь за расчётом, последним расчётом — всџ. Всё на этом. Чтоб больше вас здесь никто не видел. Всё. Как загорится, уносите ноги.

— Не то, боярин, ты что-то придумал... — Не поддаваясь горячечному шёпоту, Бахмат оставался холоден и неуступчив. Примечательно, что в течение разговора гость так и не вышел из тени, а хозяин, подобравшись поближе, находил для себя удобным обращаться к посудному поставцу, не доискиваясь особенно, есть там за ним кто или нет.

— Про Федьку Посольского скажите: толку, мол, от него что? — продолжал своё Шафран. — Пустобрёх. А у вас, мол, товарищ в тюрьме. Надо его вызволить. Вместе, мол, за одно стоять. Мальчишка город подожжёт, а вы тюрьму будете ломать.

— А ты-то где будешь? — осведомился голос за поставцом.

— А я дома буду, — не замечая насмешки, возразил Шафран. — Как загорится да мальчонку схватят — пусть тогда уж живого берут! лучше живого, чем мёртвого, — как схватят, придёшь за расчётом. Не обижу. Но чтоб схватили его на поджоге, непременно. Чтоб схватили. И вот ещё что: Посольский-то Федька про то про всё знает. Что поджечь. Он с нами в думе. Только нельзя его на дело брать, хиляк он, где ему пытки выдержать? Без него сделаем. А город как загорится, Варламке Урюпину конец, Шафрану конец. Тюрьму раскатаем по брёвнышку. Только бы город поджечь вот. Лишь бы как-нибудь нам его поджечь! Да и что не поджечь: сухой, полыхнёт, не успеешь и поднести. Он и сам-то, город, не сегодня-завтра сгорит, что ж его немножечко не поджечь?

Глава двадцать восьмая

Зависть и жалость

рохор приехал на ногайской лошадке с такой долгой гривой, что не трудно было признать в ней ту самую, ночную; с седла он не слез и спросил:

— Пришёл мальчик-то?

— Вот, — сказала Федька, передавая замотанную в ремень саблю.

В перебаламученной голове её как будто бы прояснилось. Вместе с утренним светом возвращался естественный разум. Она отлично сознавала действительность всех предметов и действительность Прохора, но не могла одолеть тупой бесчувственности и не удивилась тому, что Прохор помнил о Вешняке, а она... она, кажется, забыла. Одуряющая слабость заставляла Федьку держаться за верею калитки, и она возвращалась взглядом к лошадиным копытам и человеческим сапогам, словно проверяя... не Прохора, нет — себя.

— Что будешь делать? — Прохор не торопился.

— Не знаю, — не выразительно отозвалась она.

— А где он может быть?

Кажется, она пожала плечами. Вспоминая потом этот удивительный разговор, она отчётливо помнила, что пожала плечами, как если бы не видела надобности беспокоиться. Беспокойство, разумеется, не ушло, но общее опустошение, душевная усталость не оставляли ей сил выражать себя словами. Была это отложенная, не надолго отступившая боль, и она боялась её шевельнуть.

Едва ли Прохор мог её тут понять. Она видела, что он глядит на неё внимательным, всё понимающим взором и... и ничего не понимает.

И он тоже как будто пожал плечами — это было неуловимое внешне, но ясное для неё движение. Тронул лошадку и, отъехав пару шагов, обернулся, испытывая потребность, закончить, несмотря ни на что, дружеским замечанием:

— Сабли-то я давеча сразу хватился, как за ворота вышел, да, думаю, чёрт с ней! Завтра заберу. А ночью она — глядь! — парню и понадобится.

— Понадобилась, — сказала Федька так же бесчувственно, без улыбки и опять заставила его приостановиться, не понимая.

Так он и уехал — с недоумением.

Федька заперла запоры и, постояв в тупом столбняке, пошла есть.

Может статься, она и не замечала, что ест, но — любопытное дело! — еда помогла ей очнуться. Вернулись понемногу иные, дневные заботы, тревоги, надежды, поблекла, обернувшись чем-то недостоверным, ночь, и настал день.

Она загадала, что Вешняк явится через час после рассвета. Не пришёл он и через два. Ничего не оставалось, как собираться в приказ, уповая теперь на Патрикеева. И Федька успела вовремя, чтобы узнать, что дьяк только что прислал человека известить: недужит с утра и не появится. Не было и Шафрана, его, впрочем, никто не ждал. Федька присела к столу, не зная, чем заняться, когда явился воевода и матюгнул с порога.