Час новолуния

Весело стало Федьке на этом уроке, она заложила руки за спину:

— Чем?

— Дерьмом.

Он посмотрел спокойно и строго. Это был учтивый человек, обладающий той внутренней учтивостью, которая при любых обстоятельствах помогает сохранить достоинство самому и поддержать достоинство другого.

Всё же Федька не знала, что сказать. Она попросту промолчала.

— Пищаль осеклась — худо. А в походе быть, да не измазаться — не получится, — сказал Прохор ровным голосом. — Как прижмёт, с головой в грязь нырнёшь, с макушкой. И побрезговать не сообразишь, как уж там. А впрочем, — усмехнулся он, натолкнувшись на новое соображение, — ваши-то на смотр выйдут, не в поле. У кого фитиль не горит, кто замок потерял, другой вместо пуль козлиные катышки заряжает. Одно название, что пищаль, лучше бы уж кочергу брал — таскать легче.

Имел ли он в виду непосредственно Федьку или рисовал обобщённую картину подьяческой бестолочи, ясно было, что в море с собой выгребать под турецкие пушки он Федьку брать бы поостерёгся. Однако, как бы там ни было, поправок на никчёмную Федькину личность Прохор не делал и продолжал объяснять без послаблений.

Потом осталось только выстрелить. В дуле порох, и пыж прибит шомполом, и пуля опущена, и снова прибит пыж ровно в меру, сколько нужно, предосторожности приняты, и всё готово. А уж на жагру нажать каждый дурак сможет.

— Ну, что? — повернулся Прохор. — Выстрелишь? — Мушкет он поставил на подсошек, фитиль подобрал петлёй в руку и даже прицелился — вниз, в сторону огорода. — На бери!

Шут дёрнул её тут за язык; сказалась, может быть, наконец подспудная досада от того добродушного, но снисходительного тона, который усвоил Прохор, не озаботившись нисколько разнообразием, но так или иначе, она возразила неожиданно для себя с глупой ухмылкой:

— Чего зря пулять! Замажу щели хорошим свежим дерьмом и оставлю до смотра.

Он посмотрел с лёгким недоумением и... и поверил. Поверил, что эта скудоумная предусмотрительность всерьёз. Затушил фитиль, затянув его обратно в крепление жагры, молча снял мушкет с подсошка и поставил к амбару.

Федька уже раскаивалась. Она видела, что Прохор разочарован. Будто возникла между ними дружеская связь, тонкая, уязвимая для неосторожного движения связь и вот... оборвалась.

По именно потому, что Федька почувствовала обрыв, она не смогла справиться с приступом упрямой придури и не пошла на попятную. Ещё не поздно было исправиться. Но она молчала. Прохор поскучнел, засопел что-то невнятное, не совсем понимая, что тут делает и зачем распинался.

— Жена, наверное, ждёт — не дождётся, торопишься, — проговорила Федька очередную глупость, уже не краснея. Копейка, как известно, тянет к копейке, а глупость к глупости — сходные предметы имеют свойство собираться в одном месте и там друг подле друга трутся.

— Нет, жена не ждёт, — сказал он, чуть помедлив: — Это я жену жду.

— И давно?

— Семь с половиной лет.

В словах его не было дружеского доверия, лишь принуждение — его совершает над собой человек, который не хочет поддаваться неприязни и потому пытается сохранить видимость дружеских отношений. Но в отношениях уж ничего не осталось — пустая оболочка, труха.

— А где жена? — спросила Федька.

— Не знаю, — ответил он почти грубо и вышел со двора.

Федька притворила калитку, заложила засов. Потом опустилась на корточки, скользнув спиной по столбу. Кажется, хотелось плакать, но не заплакала, а хохотнула беззвучно и долго не шевелилась.

Трудно было вспомнить, как под влиянием прихоти она упустила человека, который пришёл к ней на ночь глядя с мушкетом. Глядя на ту самую ночь, которой она всё больше боялась. Возникло сильное подозрение, что переменчивую историю взаимоотношений с Прохором Федька породила собственным воображением, придумала и за себя, и за другого человека, вполне невинного. Запутавшись, истончила тонкости до исчезновения всякой значимой сущности. И вот оборвалось, сидит одна — приказный недоумок. Дьяк Иван сказал: дурак.

Хорошо было бы ещё раз на Прохора глянуть. Вслушаться в голос, увидеть глаза — глянуть. Этого хватило бы, чтобы вспомнить, как же оно всё так вышло. А без Прохора ни вспомнить, ни разобраться.

Глава двадцать пятая

Федькин пистолет (смотри главу седьмую) стреляет

ежду тем стало почти темно. Долгие тени, наливаясь чернотой, сгустились, и только неровно окрашенное к западу небо оставляло заблудшему путнику возможность присмотреть ещё в полумраке ночлег, а кому-то и добраться со вздохом облегчения до дому.

Но не мог Вешняк так запаздывать. Федька припомнила злополучный куцерь, и стало на душе совсем скверно. Что-то случилось. Искать поздно и негде.