Час новолуния

— Чтобы турку глаза не засвечивать, болезненный мой! Из-под луны сверкнёт раньше срока и всё — молись богу! На галерах-то пушки! — Поставив мушкет на место, он отряхнул ладони, нисколько как будто не огорчённый тем, что на галерах у турка пушки, а у казаков одни ружья.

Вопрос о ржавчине был таким образом исчерпан, но Федька к этому подготовилась и не дала Прохору на этот раз даже до калитки дойти.

— Я стрелять не умею, — сказала она ему в спину.

И когда Прохор глянул, ясно прочитала в лице: «болезненный мой!». Он вздохнул, потрогал подбородок... Досада и добродушие — то, что можно было назвать добродушием, — ещё боролись в нём, Прохор, видно, не думал задерживаться, а показать стрельбу из мушкета не шутка — полвечера. Остановившись возле амбара, где сложено было под стеной снаряжение, Прохор озирался как человек, который не знает, с чего начать, и, главное, не уверен, что начинать вообще стоило.

Виновато потупившись, Федька старалась не отвлекать его от дела — ни голосом, ни движением, ни чрезмерной живостью выражения лица. Если бы была Федька девушкой, такое смирение кого угодно могло бы тронуть, но Федька оставалась юным подьячим, хилым и даже болезненным, что явно не прибавляло ей привлекательности. Потому и смирение её было не показное, а подлинное, она чувствовала неловкость, она понимала, что навязывается, но отпустить Прохора с миром не могла. Как не могла признаться в своих тревогах и страхах, в том ужасе, который внушала ей надвигающаяся без Вешняка ночь.

И сверх того не знала она толком, чего держаться: бояться ли ей беспомощным страхом девушки или деятельным, предприимчивым страхом юноши. Она колебалась между мужеством и беспомощностью и, не умея остановиться на чём-нибудь окончательно, лишь усугубляла своё положение.

— Ну так, — сказал Прохор и ещё раз вздохнул, — с огня начинается и огнём кончается. Если ты в море с казаками в чайке, там горит фитиль, один на всех. В виду турецкого берега высекут огонь. В поле тоже бывает у кого разжиться огоньком. Но всегда нужно иметь свой: трут и огниво. Хороший сухой трут, он у тебя готов для похода, ты его ни на что не тратишь. На печи у тебя трут припрятан, только для поля. Баба полезет — по рукам.

— И ты тоже — по рукам? — неожиданно спросила Федька.

Ого! как отозвался он на это невинное замечание: запнувшись, отстранённым взглядом — такая в этом взгляде открылась пропасть между казацким полковым пятидесятником и хилым подьячим!

— Трут, кремень и огниво, — повторил он, подчёркивая ровным голосом, что вопроса не слышал. — Давай трут, огниво, где у тебя что?

Федька и рада была, что он не стал отвечать, кинулась искать. В избе бросился ей в глаза пистолет, замок которого представлял собой и кремень, и огниво в одном устройстве, а затравка — порох на полке. Высечь огонь с помощью колесчатого пистолета сущая безделица, но стыдно было бы теперь признаваться в притворстве — пистолет ведь машина хитроумнейшая, не в пример фитильному мушкету. Воровато оглянувшись — Прохор поднимался по лестнице, — она поспешно сунула железную штуковину под лавку, накрыла ушатом и, только казак ступил на порог, изобразила поиски.

Прохор оглядывался в избе, и, пока Федька, в растерянности позабыв, где у неё что, зря поднимала пыль, шарила там и здесь, что-то шумно отодвигала, спросил про хозяев. Историю Елчигиных Прохор не знал, но Вешняк, которого Федька сумела изобразить в нескольких словах, его тронул, он слушал с участием, похоже, искренним.

— Вот нету, — пожаловалась Федька, — поздно, а нету. Я уж извёлся весь.

— Прибежит, — махнул Прохор, — на то и мальчишка.

Потом он стал помогать в поисках и наконец нашёл всё, что требовалось: кремень у него был свой, железный брусок достал из подпечья, а трут — сушёный древесный гриб в берестяной коробочке, обнаружил на печи — раз только руку протянуть. После этого успеха он должен был составить себе не лестное мнение о Федькиной хозяйственности и сообразительности, но ничего не сказал.

Вообще он перестал торопиться, а когда начал рассказывать (пришлось спуститься во двор), то и сам увлёкся. Прохор всё проделывал основательно: высек искру, устроил фитиль в жагре и показал, как крепить: недожать нельзя, пережать плохо, выдвинуть далеко — фитиль не попадёт на полку, а коротко будет торчать — потухнет. На всё у него была в запасе житейская заметка. При этом Прохор не повторялся, и можно было понять, что, несмотря на множество необходимых отступлений, уложится в полчаса.

— Полку закрыл, — глянув в глаза, он закрывал полку, Федька послушно кивала. — Порох обдуть из всех щелей — это понятно, тут и говорить нечего, где останется, вспыхнет от фитиля. Важно вот что: если стрелять не сразу, щели надо замазать, чтобы случайная искра не попала, не высыпался порох. И от воды тоже. Ну, чем замазать?

— Воском, — сказала Федька.

— Хорошая мысль. Воск липкий. Не всегда под рукой. Чем ещё, когда воска нет?

— Глиной, — уже не так уверенно предположила Федька.

— Глина высохнет и обсыплется, а если мочить, замочишь и порох. Ну? Что ещё? Что всегда под рукой?