Час новолуния

Кажется, полночь она могла бы почувствовать. Что-то должно незримо перемениться... Кому приходилось ночь напролёт бодрствовать, тот знаком с тем смутным ощущением времени, которое возникает не вопреки, а скорее благодаря неподвижности. Всё замерло — тьма, воздух. Замерла, чего-то ждёт тишина. И ты начинаешь постигать время как таковое в его очевидной и ускользающей сущности. День слишком ярок и груб, чтобы можно было различить неслышную, не постигаемую ни слухом, ни зрением поступь времени.

Слух обостряется... Стук? Скрежет? По железу ногтями... Трётся о доски... Живое существо припало к щели и шепчет. Мальчик?

Стук. Негромко, но явственно.

Отхлынула кровь, и Федька, ощущая неприятную слабость, тихонько спустила ноги на пол...

Стучали на крыльце.

Она поправила фитиль в мушкете, заново зажгла запал на другом ружьё и, прихватив пистолет, подошла к двери.

— Фе-едя, — прошелестел голосок.

Федька вздрогнула, стиснув рукоять оружия. Раненый или ослабевший человек. Кому нельзя отказать. Но не Вешняк. И он, за дверью, сказал имя. Знает, что она на жалобный зов откликнется. Не может она таиться за дубовыми досками, железными скрепами, когда хнычет под дверью страдающее существо. Одно дело стрелять в разбойника, другое...

— Федя, открой...

Она шептала заклинанием: нет, не открою, нет. Шептала, когда уж потянулась к крючку, приотворила дверь в сени. Мгла застилала глаза, дохнуло холодом. Явственно различались слабые звуки — скрипнула на крыльце мостовина.

— Фе-едя... Феденька...

— Кто? — шевельнула Федька губами. Больше подумала, чем сказала, но тот, на крыльце, расслышал.

— Феденька, это я, Проша. Открой.

Какой ещё Проша? И поразилась неприятно: Нечай!

— Открой...

После того, как Федька отозвалась, он мог бы, казалось, говорить свободно, а не шептать, припадая к скважине. Кого он опасался и чего? Нехорошее удивление не оставляло Федьку, она нелюбезно спросила:

— Чего надо?

— Саблю я оставил, — проникновенный шёпот.

Она повысила голос, храбрясь:

— Хорошо, я посмотрю.

— Феденька, ты открой, что же ты...

Она не ответила, тщетно пытаясь вспомнить, как уходил Прохор: с саблей или без; тогда ей не пришло в голову взять на заметку это важное обстоятельство. Прихватив свечу, Федька принялась шарить по углам горницы без особого расчёта найти. Но сабля была тут: в чёрных с медными оковками ножнах, обмотанная красным ремнём, — на полу у печи. Федька недоверчиво коснулась ремня, потрогала черен из роговых пластин и подняла саблю, ощутив сразу, какая это тяжёлая, без обмана штука.

Прохор стоял на пороге. Обернувшись, Федька вздрогнула, подавив крик, сабля в одной руке, пистолет в другой, онемела. Он подался вперёд, склонил голову и казался от этого сам себя ниже, словно продолжал вкрадываться, — всем своим существом, согбенными плечами. Пришлось ему сжаться и согнуться, чтобы протиснуться в щель. Та же вкрадчивость читалась и в пошловатой улыбке.

— Как ты вошёл? — спросила Федька, стараясь не показать испуга.

— Я дверочку толкнул, Феденька, — молвил он, разводя руками. Если может быть слащавым движение, таковое Прохору удалось: распустив пальцы, кончиками ногтей отстранил от себя толику пространства. Пясти расслабленно висели, и он встряхнул их, возвращая вихлявым пальцам послушание. — Толкнул, Феденька, что, думаю, не попробовать, а гляди, — улыбка расползлась, — открыто. Ну, думаю, что ж не войти? Вошёл.

— Неправда, я запер, — возразила Федька, ни в чём теперь не уверенная.

Он пожал плечами, не видя необходимости настаивать. Свеча на полу чадила, трещала, доживая последние мгновения. Через раскрытые двери тянуло холодом, и, может быть, свежее дуновение только и не давало пламени пасть — на сквозняке вздувался жёлтый язычок. Из полумрака проступало искажённое неверным светом лицо Прохора: очерченный снизу подбородок, колючки усов, глубокие ноздри, брови — глаза пропадали в тени. Глаза Федька не видела, и даже белки не примечались.

— Фе-денька, — сказал Прохор, делая шаг, она отстранилась. — Да ты никак девка, а? — И рот его на сладостном «а» приоткрылся.

Федька отступила опять, но дальше было некуда — лавка.

— Девкой-то оно и лучше... Разве мальчики такие бывают? Разве такие мальчики? Мальчики... гы-ы, — он колыхнул бёдрами, мерзостное движение докатилось до плеч, — изобразил что-то Федьке неясное, что, однако, заставляло её дрожать в ощущении липкой, захватывающей целиком, до удушья вины. — У мальчиков такие мордашки? Такие мальчики гладенькие? Не-ет... И под рубашечкой, и под штанишечками всё там у мальчиков не так... не так, как у девочки под рубашечкой... под штанишками...

Медовый голос в сладости плавал, то и дело проваливаясь в пучину. Нырнувши, Прохор воздыхал, забирал дурманящий дух и взбирался на следующее, такое же скользкое, в патоке слово.

— Не подходи! — Федька подозревала, что не выстрелит, не сможет она выстрелить, но пистолетом запустить в рожу как раз будет.