Час новолуния

— Ох-ох-ох! — игриво погрозил он пальцем. — Как же ты боишься, если ждала? Что же теперь бояться, когда пришёл? Да ведь пришёл... Это я. Гляди-ка, вот он я тута! Это я. Мне. Меня. Моё. У меня. Как можно? — Облизнулся суетливым кончиком языка. — Чего уж там бояться? Как теперь ускользнёшь, а? Снявши голову, по волосам не плачут. Да и рано ведь плакать. Придёт время — наплачешься. Ты подожди — зачем? — ввергал он себя в недоумение лихорадочным потоком бредятины.

Не смея повернуться спиной, она начала отступать, чтобы отгородиться столом. Но Прохор и не думал её преследовать. Снял с плеча верёвку — у него на плече моток крепкой пеньковой верёвки мотался, — размашисто кинул через комнату. Спутанная куча звучно хлюпнула на лавку, от удара распахнулись со сквозняком ставни, загрохотала и вывалилась оконница, растворилась беззвёздная глухая чернота. Посвистывая, ворвался ветер — холод объял Федьку, и вздулись волосы. Она коченела.

— Не трогай! — жёстко остановил Прохор, когда она двинулась было захлопнуть ставни. — Не трожь! Люблю, чтобы ветер. Пусть будет.

И ничего с ним не сделаешь, не переломишь. Пистолетом в рожу или стрелять. Жутко стрелять в человека — как в себя, а по роже — не остановишь. Ему здесь нравилось, устраивался со вкусом. Федькиным страхом он наслаждался, в душевной немочи её нежился, Федькина дрожь раздражала терпкие ощущения. Он не спешил. Развалился на лавке, раздвинул ноги и постучал пальцем о дерево, призывая к себе Федьку, как на корм курицу.

Мягко свалилась подушка, полетел пух. Неистовый ветер гудел в чёрной дыре, рвался сквозь узкое окно, гулял по лицу, позёмкой гнал пух и перья. С протяжным скрипом провернулась и оглушительно хлопнула дверь, снова заскрипела, мучительно, против воли растворяясь.

— Ну же, садись! — сказал Прохор, и что-то жёсткое в сладости послышалось, словно он голосом пригибал. — На колени хочешь? Ну, иди сюда, на коленки к дяде, иди, девочка. Вот сюда.

Пистолет Федька уронила дулом вниз, а саблю держала, как палку, за ножны — вряд ли Федька внушала Прохору опасения, и всё же что-то удерживало его от большей настойчивости. Он потянулся, неимоверно вытягиваясь, запрокинул голову и сладострастно закряхтел, изнывая в телесной муке.

— Ах, Феденька, Феденька, болезненный мой, гладенький мой, беленький мой, чистенький... Мой. Мо-о-о... — протяжно простонал и резко потом встряхнулся, вытягиваясь — кулаки возле ушей, — он едва не соскальзывал уже на пол. — В грязь, Феденька, в грязь ты залез, — усевшись по-человечески, холодно произнёс Прохор. — В дерьмо, Федя. С головой в дерьмо. Но это естественно. Привыкаешь. Ничего... можно. Хотя шибает, поначалу так очень шибает. — Поворот прихотливой мысли ему нравился. — По самые ноздри, Федя, в дерьмо, как? Шибает в голову, когда сидишь. По самые ноздри-то. Да вот я тебе расскажу. Тоже было. Ты слушаешь?

Хоть и не сразу, Федька коротко отозвалась:

— Слушаю.

— Вот было. Побили нас татары, кого в плен взяли... И так потоптали много... Чёрт его знает, кто где. Я сам-друг насилу ушёл. Ладно. — Тыльной стороной руки он провёл под носом и потёр усы. — Слушай дальше. Еду я в поле сам-друг, с товарищем, а поле всё погорело — татары пустили пал, и сакмы, следов, не видно. Сакмы все погорели, в голь выжжено. И вот заблудился — шляхов не знать, иду тем горелым полем. Вот тебе день. Вот тебе два. Вот тебе три... Конь подо мной спотыкается. Да ты слушаешь?

— Слушаю.

— Наехал речку. Немалую. В ней побиты езы, где рыбу ловят, и становища есть, где рыбу вялят, а людей никаких. Ладно. Нашёл маленькое судёнышко, комягу, вдоль расколото и затоплено. Что тут придумаешь — заделал я то судёнышко хворостом и травой, замазал трещины свежим дерьмом — хорошенько намазал, густо! Подсушил маленько. — Склонившись вперёд, он плюнул между ног на пол и помедлил, изучая разводы. — Ну вот. Перевезлись. А уж обвечерело. Отошли версты две от речки и как раз наехали татарский шлях новый. Только татары прошли, конский навоз дымится. Ну! Поворотил я тогда в лес — и стоял там в лесу до ночи. А ночью пошёл, не разбирая дороги, на Кон-звезду. Кон-звезда на полночь стоит, к Московскому государству. И ещё ночь, и ещё день. Наудачу через болото, лесом, через пень-колоду, ничего не смотря. Лошадь утопил — села по брюхо в тину. Даже седла не снял, всё кинул, пропадай оно пропадом!

— А товарищ твой? — негромко спросила Федька.