Чарующий апрель

Поскольку даже самой религиозной, скромной и благоразумной женщине приятно слышать, что она произвела глубокое впечатление, особенно не связанное с характером или заслугами, Роуз почувствовала себя польщенной и улыбнулась. Улыбка сделала ее еще более милой и привлекательной: щеки зарумянились, глаза заблестели. Неожиданно для себя она поняла, что способна говорить интересно и даже забавно. Если бы Фредерик услышал ее сейчас, то, возможно, понял бы, что его жена не безнадежно глупа и скучна. Рядом шел симпатичный, молодой и, несомненно, умный джентльмен, готовый провести в беседе с ней целый день. Роуз надеялась, что внешность не вводит в заблуждение, потому что в этом случае комплимент оказался бы еще приятнее.

Мистер Бриггс действительно проявлял к ней интерес: хотел услышать обо всем, что она делала с момента приезда в Сан-Сальваторе, расспрашивал, заметила ли те или иные особенности дома, что именно сочла самой интригующей средневековой чертой, какую комнату выбрала, вполне ли там удобно, достаточно ли вежлива Франческа, заботлив ли и исполнителен Доменико, хороша ли желтая гостиная – самая солнечная, с видом на Геную.

Роуз со стыдом поняла, как мало знает про дом и как много красивых и необычных деталей упустила из виду. Погрузившись в печальные размышления о Фредерике, все это время она прожила в Сан-Сальваторе вслепую. Больше половины месяца миновало, и что же? Точно так же можно было тосковать и в Хемпстед-Хите. Нет, не точно так же. Тоскуя здесь, она постоянно чувствовала, что находится в окружении чистой, вечной красоты. Именно красота и стремление разделить впечатление с близким человеком стали причиной тоски.

И вот теперь мистер Бриггс оказался слишком живым и любознательным, чтобы она продолжала думать о Фредерике. В ответ на его расспросы Роуз искренне похвалила слуг и с восторгом отозвалась о желтой гостиной, не упомянув о том, что зашла туда лишь однажды и была безжалостно и унизительно изгнана, призналась, что туманно представляет историю искусства и плохо разбирается в художественных ценностях; выразила надежду, что если кто-то возьмет на себя труд просветить, то готова узнать больше, и поведала, что с самого первого дня почти все время проводит вне дома – в саду и на берегу моря, – потому что вокруг такая красота, совсем непохожая на привычные грязно-серые лондонские виды.

Шагая по тропинкам древнего замка вместе в Роуз, Томас Бриггс живо проникся невинными радостями семейной жизни. Единственный ребенок в семье, он рано остался сиротой, но, несмотря на отсутствие родительской ласки, обладал мягким добрым характером. Он был готов обожать сестру и заботиться о матери, а в последнее время начал задумываться о женитьбе. Несмотря на ряд продолжительных любовных связей, которые, вопреки обычаю, постепенно перерастали в дружеские отношения, он мечтал о детях и считал, что достиг того критического возраста, когда пришла пора создать семью, чтобы не встретить знаменательный день совершеннолетия старшего сына глубоким стариком. В последнее время замок Сан-Сальваторе стал навевать тоску. Томас бродил по коридорам, слушал эхо собственных шагов и чувствовал себя настолько одиноким, что этой весной решил не ехать в Италию, а сдать поместье в аренду. Да, замок нуждался в хозяйке, в нежных прикосновениях теплых заботливых женских рук. Томас Бриггс неизменно представлял жену нежной и заботливой. Конечно, помимо этого она будет красивой и доброй. Порой он сам удивлялся, насколько глубоко успел полюбить воображаемую жену.

Неспешно шагая к маяку рядом с леди с внешностью Мадонны и таким милым именем, Томас Бриггс испытывал столь острое воодушевление, что собирался вскоре подробно рассказать о себе, о своей прошлой жизни и надеждах на будущее. Эти мысли вызвали улыбку на его лице, и Роуз спросила:

– Чему вы улыбаетесь?

– Похоже на возвращение домой.

– Но для вас приезд сюда и есть возвращение домой.

– Нет, я имею в виду в настоящий дом, к своей… к своей семье. Видите ли, у меня никогда не было семьи, я вырос сиротой.

– О, неужели? – отозвалась Роуз с подобающим сочувствием. – Надеюсь, вы осиротели не очень давно. Нет, не так. Вовсе не надеюсь, что осиротели не очень давно. Сама не знаю, что хочу сказать, кроме того, что глубоко сожалею.

Томас Бриггс снова рассмеялся.

– Не смущайтесь. Я давно привык к одиночеству. У меня нет ни сестер, ни братьев.

– Значит, вы единственный ребенок в семье, – рассудительно заметила Роуз.

– Да. А в вас есть нечто такое, что в точности соответствует моему представлению о… домашнем тепле.

Что за лестное признание!

– Вы такая… уютная, – добавил Бриггс, глядя на спутницу и подыскивая нужное слово.

– Увидев мой дом в Хемпстеде, вы бы так не сказали, – возразила Роуз, вспомнив суровое, едва ли не аскетичное жилище, где не было ничего мягкого, кроме отвратительного, купленного на гонорар от книги о маркизе Дюбарри дивана. Вдруг мелькнуло озарение: стоит ли удивляться, что Фредерик избегает этого дома? В их семье речь об уюте никогда не заходила.