Чародей

Мы дома у Коннора – в квартире, где он живет с Эсме, своей молодой женой. Квартира с виду дорогая и обставлена тоже дорого – вероятно, в основном по вкусу Эсме. Здесь все добротно, но не изысканно. Попадаются отдельные антикварные вещи, но явно купленные в модном магазине: все они изготовлены между 1760 и 1820 годами; все небольшие, изящные, хрупкие, не предназначенные для использования. У современной же мебели деловой вид, свойственный нашему времени, то есть 1985 году; она приятная, но безликая, как персонал в хорошей гостинице. Во всем доме не найти ни одной приличной картины. Вообще картины тут есть, но ни одну из них я не повесил бы у себя. Это все канадские акварели в диапазоне 300–400 долларов, и на стенах никакого цвета они образуют приятные безликие цветные пятна. Книг я не вижу, – если они и есть в этой квартире, то где-то в других комнатах, а книги в ней должны быть, ведь Гил и Эсме оба пишут, а у Гила к тому же отчасти литературная родословная. Но эту квартиру нельзя назвать уютной норкой книжных червей. Да и с какой стати? Ее хозяева – современные молодые, ну или моложавые люди, а я – старый пердун с допотопными представлениями о том, чем должен окружать себя мой сын.

Для Эсме эта обстановка очень подходит. Эсме достаточно образованна, чтобы хотеть красивых антикварных вещей, но недостаточно, чтобы у нее выработался определенный вкус. Современная мебель идеально отражает ее дух: она добротна, хорошо сделана, функциональна и на вид приятна, хотя и не поражает оригинальностью. Но эта мебель могла бы принадлежать тысячам других молодых жительниц Торонто, высокооплачиваемых специалисток, – и в ней не пришлось бы менять ни единой нитки, ни единой щепки. Картины явно покупал человек, понимающий, что в доме должно быть искусство «ручной работы», но к искусству совершенно равнодушный. Еда и напитки, впрочем, безупречны, Эсме подает их на стол и убирает со стола без малейшей суеты. В выборе еды и вина не просматривается ни капли вымученной изысканности. У Эсме хорошие манеры в современном стиле: она откровенна и деловита, но искренне заботится о гостях и о том, что может им понадобиться. Девушка, у которой сотня хороших качеств (включая внешность), десятка два плохих и еще три десятка таких, которые могли бы принадлежать кому угодно. Меня немножко раздражает ее манера каждую минуту называть меня «дядя Джон». Она мне даже не сноха, и я считаю, что эта фамильярность переходит границы.

Но почему? Отчего я питаю к Эсме тайную неприязнь и сам пытаюсь бороться с этим чувством как недостойным и потенциально вредным? Почему я зорко наблюдаю за ней и вслушиваюсь в каждое ее слово, готовый к броску при каждом неудачном обороте фразы, каждый тривиальной оплошности, каждом недостатке? Может, потому, что она из небогатой семьи? Если, конечно, владельцев преуспевающего огородного хозяйства в Сент-Кэтринс можно по нынешним эгалитарным временам считать небогатыми. Неужели я, мальчик из Караула Сиу, стал жителем Торонто и снобом и теперь смотрю свысока на «провинциалов»? Ужасная мысль; почему же я не могу мысленно относиться к Эсме с той же вежливостью, с которой отношусь к собственным пациентам? Но я уверен, что внешне веду себя с ней безупречно. Я говорю себе, что я, подобно доктору Сэмюэлу Джонсону, воспитан чересчур хорошо – моя вежливость переходит в ненужную скрупулезность.

Что касается Хью Макуэри, я не соврал, сказав, что регулярно читаю его статьи в «Голосе». Он пишет как ученый человек, умеющий донести свою ученость до читателей и при этом воздержаться от покровительственного тона. Он пишет о религии не так, как некоторые журналисты, видящие в ней мишень для насмешек, но и не так, будто она заслуживает особо бережного обращения в большей степени, чем наука, образование, политика или искусство; он не потерял головы во время скандала со свитками Мертвого моря, а о фундаменталистах высказывается так, словно они люди, а не дикари, достойные лишь жалости и смеха. В общем, он первоклассный журналист.

Время бессильно что-либо сделать с его лицом, словно отражающим хроническое несварение желудка (аппетит у Хью – как у беженца, только что выпущенного из лагеря), с мятой одеждой, покрытой пятнами от еды, галстуком-тряпкой и потертыми ботинками. Но кого это волнует? Что с того, что Хью, кажется, никогда не причесывается и не моет голову? У него такие редкие волосы, что за ними можно и вовсе не ухаживать. Что с того, что очки его выглядят так, будто их уронили в картофельное пюре, а потом плохо вытерли? Его искрометный, плавно текущий разговор, размах его идей, блестящие острословицы, которые он складывает на лету, его лукавые шутки и чарующий эдинбургский акцент перевешивают все. Он такой говорун, что порадовал бы сердце старого Родри Гилмартина, и меня не удивило, что он оказался близким другом внука Родри.