Чародей

– Скажи мне, Джок, – проговорил Дарси, и меня поразил жар его взгляда – таким я никогда не видел его раньше, – вы поранили ей живот? Ведь сабли наверняка были острые.

– Да, но, конечно, мы били плашмя. У одного-двух человек из нашей компании рука была не слишком тверда, и, кажется, девушку поцарапали в паре мест. Когда мы уходили, она чем-то промокала ранки.

– А сам ты как себя показал?

– Я был третьим из семи. Играть надо так, чтобы выигрывать, в чем бы ни состояла игра.

Дарси поглощал виски в большом количестве.

– Я тебе кое-что расскажу. Это случилось несколько лет назад в Константинополе, еще до того, как он стал Стамбулом.

И он рассказал историю о некоем паше или каком-то другом правителе, который хотел развлечь его и продемонстрировал чрезвычайно мерзкое зрелище с участием рабыни – считается, что в наши дни нет рабства, но оно есть, – осла и спелой смоквы. Возможно, я бы даже поверил, но именно такую историю я читал у Рабле. Дарси вечно старался оказаться греховнее всех и потому иногда врал безрассудно. Мне показалось, что Джок уже слышал этот рассказ при других обстоятельствах; он нелюбезно уснул, пока Дарси расписывал в деталях непристойности и жестокости.

13

– Вы знаете моего крестного отца, доктора Джонатана Халлу.

– Гил, мы знакомы много лет. Он приглядывает за моими капризными легкими. Ты видишь, как почтительно я к нему обращаюсь и при каждом удобном случае именую доктором.

– А ты, дядя Джон, я полагаю, видел статьи Хью в «Голосе»?

– Разумеется. Я их постоянный читатель. И, да будет мне позволено сказать, поклонник.

– Ты гляди, какое общество взаимного обожания, – заметила Эсме. – Дядя Джон, а мои статьи вы не читаете?

– Кажется, Эсме, я читаю больше о тебе, чем тебя. Ты прогремела как участница феминистического движения. И еще ты не бывала у меня уже… месяца два, наверно.

– Серию «Торонто, которого больше нет» пока решили придержать. Ею заведует Гил. Он считает, что она отбилась от рук.

– Я ничего подобного не считаю, – ответил Гил. – Но она явно начала перерождаться в серию пыльных мемуаров. В конце концов, мы газета, а не архив Доминиона.

– Наверное, это я виноват, – сказал Хью Макуэри. – Вероятно, я переоценил любопытство и терпение наших читателей.

– Это потому, что ты учился журналистике в газете «Шотландец», – заметил Гил.

– Именно поэтому «Шотландец» чуть не скапутился, – сказала Эсме. – Чтобы его спасти и перелицевать, понадобился новый владелец. Канадец, кстати.

– Кто это сказал, что ни одна газета еще не разорилась из-за того, что недооценивала интеллект своих читателей? – спросил Макуэри. – Не Менкен ли?

– Это давно уже не так, – ответил Гил. – Тупых нынче развлекает телевидение. У прессы более высокая цель.

Началась перебранка. Эсме объявила, что Гил хочет превратить «Голос» (во всяком случае, ту часть, за которую отвечает, – отдел культуры и литературы) в подобие «Нью-Йорк таймс», а этого никто не потерпит. Макуэри в ответ начал петь дифирамбы газете «Манчестер гардиан» – такой, какой она была раньше, твердо отмежевываясь от нынешней. Гил настаивал, что газета может быть одновременно серьезной, популярной и читабельной; надо только найти журналистов, которые умеют писать. Я устранился из дискуссии, поскольку вовсе ничего не знал о газетах и об их возможностях. Я стал думать о людях, приглашенных вместе со мной на субботний ужин. Воскресных вечеров как таковых у них не бывает – в воскресенье они работают на понедельничный выпуск газеты.

Коннор Гилмартин – мой крестный сын, дитя Брокки, моего друга детства, ныне почтенного старшего преподавателя в университете Уэверли и автора нескольких значительных трудов по литературоведению. Брокки и его жены Нюэлы, некогда любви всей моей жизни, а теперь оплакиваемой, утраченной; это не так горестно, как кажется, ибо каждому старику (а я – статистически и согласно законодательству – уже старик) положено иметь утраченную любовь; она идет в комплекте с водянистыми выцветшими глазами и волосами в ушах. Возможно, Коннор на самом деле – дитя моих чресел; я никогда не говорил об этом с Нюэлой, но это не исключено; безусловно, у Коннора длинное поджарое тело, и сложением он совсем не похож на коротенького, крепенького валлийского пони – своего предполагаемого отца. У него и нос большой, как у меня. Мой сын. Гляжу ли я на него затуманенным взором, жажду ли заключить в объятия и признать своим? Нет. По-моему, все и так хорошо.