Чагин

Уроки Чагину давал некто Василий Никанорович, школьный учитель на пенсии. Имя его было, может быть, не самым немецким, но в остальном Василий Никанорович был типичным немцем. На занятия в Театр эстрады он приходил минута в минуту. В застегнутом на все пуговицы костюме и при галстуке.

И в костюме, и в самом Василии Никаноровиче было нечто музейное — то, что обычно обозначают «хорошо сохранился». Что более не подлежит старению и плавно переходит в вечность.

Сам Василий Никанорович называл себя полезным ископаемым. Откопал его для Исидора профессор Спицын, который учился у него еще в школьные годы.

Учитель немецкого был и в самом деле находкой. Чем-то вроде древнего манускрипта, который интересен уже тем, что древний. А ведь он был еще и прекрасным преподавателем. Знающим, строгим, может быть, даже — безжалостным.

— Василий Никанорович — добрейший человек, — говорил о нем Спицын. — Но, ради всего святого, почему он судит о людях по неправильным глаголам?

Справедливости ради: Василий Никанорович не ограничивался только ими. Значимы для него были отделяемые и неотделяемые приставки, склонение существительных и прилагательных, но особенно — положение глагола в придаточном предложении.

Если глагол не уходил на последнюю позицию, Василий Никанорович становился неумолим. С несвойственным ему металлом в голосе он бросал:

— Ausländerdeutsch![1]

Занятия шли в репетиционной, и в этом была своя логика. Основным методом Василия Никаноровича было повторение. В его присутствии Чагин репетировал, так сказать, немецкий язык.

Однажды мы со Спицыным ждали Исидора у репетиционной. Дверь была приоткрыта, и мы, сами того не желая, прослушали часть урока.

Это было жестко. Ausländerdeutsch звучало, как метроном. Малейшие попытки Исидора найти логическое обоснование правилу тут же пресекались.

— Изучение языка — это дело практики, а не теории. И не стоит искать логику в языке.

— А что стоит делать? — спросил Исидор.

— Учить, молодой человек. Только и всего. Немецкая пословица гласит: Der dümmste Bauer hat die dicksten Kartoffeln.[2] Есть случаи, когда не надо умствовать. Только запоминать.

Только запоминать. Хороший это был совет Исидору. Спицын легонько толкнул меня в бок.

— Смотрите, как получается, — прошептал он. — Чтобы запоминать — не надо умствовать…

— И что из этого следует?

— Не знаю… Может быть, чтобы не запоминать — умствовать? Это наводит меня на кое-какие размышления.

Забегая вперед, скажу, что эти размышления оказались не бесплодны. Правда, плоды их появились не сразу.

Пока же польза занятий Исидора с Василием Никаноровичем проявлялась в успешном изучении немецкого — включая пословицы. Народная мудрость германцев сопровождала на уроках все мыслимые и немыслимые ситуации.

И не только на уроках.

Однажды, когда Исидор после занятий угощал нас коньяком, учитель произнес самую неожиданную свою пословицу. Как человек, непривычный к спиртному, Никанорович быстро опьянел. Хихикнув, он проинформировал нас, что Nach dem Essen muss man rauchen oder eine Frau gebrauchen.[3]

На следующий день извинялся. Смущенно и несколько патетически.

Чагин занимался немецким пять лет — до самой смерти Василия Никаноровича, пришедшей к нему во сне. Она стала подтверждением одной из любимых поговорок учителя: сон смерти не помеха.

Ее он произносил исключительно по-русски. Может быть, в немецком и нет такой. Логично предположить, что там, где всё происходит строго в отведенное время, сон смерти, конечно же, помеха.

На похоронах Василия Никаноровича было неожиданно много людей — всё его ученики. Они говорили о преданности учителя своему предмету.

На вопрос, что бы он взял с собой в космос, Никанорович будто бы ответил: лютеровскую Библию и Немецко-русский словарь Павловского.

Разумеется, особо отмечали его слабость к пословицам и поговоркам. Приводили многочисленные примеры того, как, произнесенные во благовремении, изречения Василия Никаноровича послужили руководством к действию. Они охватывали все сферы жизни. Или почти все: никто из выступавших, судя по всему, не знал, что следует делать после еды.

Что ж, есть вещи, к которым приходят опытным путем.

* * *

А теперь расскажу о сестрах-близнецах Барковских — Тине и Дине.

Данные им при рождении имена ясно вычерчивали их жизненный путь. Отцом и матерью он прокладывался так последовательно, что был, казалось, известен им изначально. Может быть, идея родить близнецов возникла у них еще до зачатия?

Или во время — через созерцание парных предметов, как то: перчатки, ботинки, сережки, лыжи? Да-да, и лыжи — я знаю случаи, когда страсть вспыхивала прямо на лыжне.

Какие впечатления заставляют видеть жизнь как воплощенное удвоение?

Рифмы жизни ощущают многие, но рифма — не удвоение. Рифма — это переход к новому с памятью о старом. Говоря о подобии вещей, она утверждает их единственность.

В удвоении нет нового и нет памяти. Есть воспроизведение.

Воспроизведением друг друга были Тина и Дина.