Бунин, Дзержинский и Я

Николай Сергеевич закончил тоже Благородный Пансион при Царскосельском Лицее с серебряной медалью в 1825 году и написал «Воспоминания не для официального повествования». Книга его вышла в 1869 году и называлась «Благородный пансион Императорского Царскосельского Лицея в 1815–1829». Но автор на издании не значился, его позднее назвал историк Я.К. Грот. Книга Голицына считается библиографической редкостью. Она известна в основном исследователям, изучающим жизнь Пансиона и Лицея. Мы не раз будем ссылаться на нее, потому что она запечатлела не только официальную историю, но и ту жизнь «в разных ее видах и с ее разными особенностями».

Людвига Ла Гранжа привез в Пансион гувернер из дома генерала Синягина. Расставаться ему было не с кем, виснуть с горькими слезами не на ком. Незнакомые лица незнакомых людей уже не раз сменяли друг друга в его маленькой жизни. И он покорно тихо пошел за дежурным дядькой, приставленным к самым маленьким пансионерам.

Этот дядька был для него тоже чужим человеком – у большинства воспитанников дядьки были из имений. Они, как няньки, ходили за своими барчатами: утром и вечером помогали умываться, чистить одежду и обувь, менять белье, вели в баню, не отпускали одних из пансиона на улицу.

Людвигу помогал тот, кто был свободен. И хотя дядьки несли дежурство свое не только в дневные часы, но и в ночные, к кровати мальчика, когда он плакал, порою долго никто не шел.

А он первое время плакал постоянно. «Тяжелы были первые дни, особливо для юнейших. Грустно, даже невыносимо бывало иным, и ни ученье не шло в голову, ни кушанья в горло, и даже игры не занимали», – но это Голицын пишет о тех, кто вернулся из домашнего приволья, где проводил каникулы. Им есть что вспоминать. Многому они были научены дома. Людвигу же предстояло разобраться в муравейнике, в который он попал и правил которого не знал и не понимал. Не понимал, почему в шесть утра, когда так хочется спать после ночной тоски и слез, вдруг появлялась фигура в халате и ночном колпаке и кричала: «Звони!» И затем в ушах, голове стоял звон, который и мертвого разбудит. Людвиг сидел на кровати и плакал в то время, как все бежали к большим медным умывальникам. Они были похожи на самовары с лужеными тазами перед ними. Наконец гувернер замечал Людвига, поднимал его с кровати: «Иди к товарищам, они все проснулись. Смотри, как там весело!» Людвиг шел, но не мог пробраться к умывальнику. Стоял и смотрел на обливающихся мальчишек и возвращался к кровати, кое-как натягивая одежду: он все равно уже опаздывает на молитву и в столовую. Потом не понимал, почему все пьют чай с молоком или просто молоко с белым хлебом, а ему дали только кусок хлеба. Оказывается, он так наказан – оставлен на сухомятке. И он снова плакал, тихо и самолюбиво. Он еще не знал, что эта столовая – в длину метров 30, с окнами, выходящими в палисадник и на улицу, – где за длинными узкими столами сидели воспитанники на деревянных табуретках друг против друга, имела свои секреты: места в ней определялись успехами в учебе и поведении. Так что сидящий в углу среди не лучших учеников Ла Гранж имел перспективу снова оказаться рядом или напротив Феди Торнау, мальчика, который хорошо учился и который ему нравился. Они соседствовали комнатами и иногда вечерами тихо переговаривались.

Ему хотелось скорее вернуться в свою комнату – у него впервые появился свой угол. Здесь стояли кровать и шкафчик. Это его богатство было отделено перегородкой из парусины от мальчика-соседа, жившего в такой же комнатке. Со стороны коридора комнатка была открыта и видна гувернерам и прислуге. Над входом висела табличка, на которой было написано «Людвиг Ла Гранж».

Людвиг любил смотреть на эту табличку, она ему словно говорила: «Ты у себя дома».

Но возвращаться к себе «домой» уже было нельзя. В 7 часов утра было начало классов, как тогда говорилось. Утренние уроки начинались с чтения главы Евангелия. Тут уже Людвиг просыпался окончательно. Ему нравилось слушать учителя и отвечающих товарищей. Он даже перебивал их странными вопросами, страшно картавя и говоря в нос. Все смеялись, учитель удивлялся – он знал, что Людвиг не сдавал положенных вступительных экзаменов, считалось, что дети-сироты, не получив домашней подготовки, должны все начинать с нуля.

В 9 часов вступал в силу час отдыха. «Все толпой с шумом валили из классов в залы, в галерею, в поле перед нею… Были и такие, которые рассыпались по всем углам в Пансионе и на его дворах, кто играть, кто шалить, кто и промышлять»… На этом слове остановим участника и свидетеля тех дней, князя Николая Сергеевича Голицына.