Бульвар

Мне показалось, что я даже покраснел от такого ее тонкого замечания.

— Но так и должно быть, если человек тебе не совсем безразличен. Разве не так? — словно почувствовав мою неловкость, то ли успокаивала меня Света, то ли сама хотела в этом убедиться.

Ее бесхитростное поведение пленяло меня все больше. Я таял, как снег под лучами весеннего сол­нца, превратился в ручеек, который с веселым буль­каньем несся в неизвестное пространство.

— А ты куда пропал? Я, между прочим, тебе с юга два раза звонила.

— Думаю, нетрудно догадаться, что у меня был отпуск.

— А где ты отдыхал?

— В деревне, на родине.

— А кто там у тебя?

— Никого. Родители, к сожалению, умерли. Остался дом: большой, светлый, просторный. За огоро­дом Неман. Километра полтора от дома - вековые леса, за которыми начинается Налибокская пуща. Там и проводил время.

— А потом?

— Что потом?

— Куда пропал потом? Я же поняла, что ты при­ехал. Заглянула как-то — форточки настежь. А ког­да сразу после юга заходила — форточки были за­крыты. Звоню, звоню — телефон мертвый.

— А, три дня был на съемках фильма.

— Не врешь?! — воскликнула Света, хлопнув в ла­доши. — Что снимали? Расскажи про съемки. Кого ты там играешь?

— Если определять по жанру, то получается бо­евик. Действие происходит в начале пятидесятых годов. Играю не совсем пристойного директора школы.

— А про съемки скажи хоть пару слов.

—Да ничего интересного. Обычная будничная ра­бота, как у всех.

— А все же не как у всех. Другие работы друг на друга похожи, а твоя — что-то особенное. Результат ее видят тысячи, может, даже миллионы людей.

— Такая актерская доля. Но в ней намного мень­ше романтики, чем ты думаешь.

— Возьми меня когда-нибудь на съемки. Ну, по­жалуйста. Я только со стороны посмотрю, как это происходит. Тебя же еще будут снимать?

— Будут.

— Возьмешь? Ну, пообещай!

— Обещаю.

Света уткнулась головой мне в грудь, повалила спиной на диван и долгим поцелуем согрела мои губы. Словно мягким густым туманом росистого утра, с набухшим до бесстыдства запахом цветов затянуло мое сознание.

Боже, какая у нас была ночь! Я не знал усталости, я был ненасытным в чувствах и желаниях, я любил и хотел любить еще больше. Как отшельник, который много дней блуждал по пустыне без воды и, наконец, нашел ее, никак не мог напиться. Иногда мне казалось, что это сон и что-то нереальное. Я будто плыл в космической высоте, с одной стороны которой светилась необычной чистоты синева, а с другой — непроглядная чернота. Мои движения, не подвластные мне, а управляемые какой-то непонятной тайной силой — мягкие, свободные, на удивление пластичные.

Но в другой момент, когда все вдруг куда-то уплывало, отходя в свое таинство, реальностью начинала выступать хаотичность наших рук и ног, до крови невыносимый огонь губ и мокрые, потом обмытые тела. Мы задыхались, стонали, мы плакали... Мы искали друг в друге вечно тайное и нам еще не из­вестное — и находили: пусть подсознательно, пусть на уровне чувств.

Было давно светло, на бульваре гудели троллейбу­сы, во дворе были слышны голоса людей. День вхо­дил в силу своих знакомых обычных будней. Все в нем будто как вчера — да совсем что-то другое. Хотя бы даже то, что на один день я стал старше, я был осветлен новым пониманием мира, которое ко мне еще не приходило. На земле не существует абсолютного сходства ни в чем: ни в природе, ни у людей, ни в движении времени. Мы только говорим, что в на­шей жизни один день похож на другой и ничего не меняется, нет ничего нового.

Что было, то и будет, что будет — уже было. Но все же новый день — это новый день. Это все дру­гое, все непохожее на вчерашнее: каждым часом, каждой минутой, каждым мгновением. Совсем новые чувства и желания... И каждый новый шаг при­ближает к вечности... И уже не такой он уверенный и четкий.

А внешне, для слепого глаза и слепой души, все будто как вчера: до блевоты одинаковое, до серости банальное. И грустью пленится душа, невыносимос­тью быть...

Мы ни на минуту не заснули этой ночью. И не было во мне никакой усталости, будто всю ночь только то и делал, что, как ребенок, спокойно, без­заботно, в чьих снах рисовались только белые сло­ны да летуны гуси-лебеди над цветистыми коврами лугов, спал.

Повернувшись один к другому, мы молча смотре­ли друг другу в глаза.

Было полдесятого, а в одиннадцать у меня дол­жен быть последний прогон спектакля и вечером в восемнадцать — сдача художественному совету.

— Мне нужно на работу, — пожалел я о том, что необходимо куда-то идти. — В одиннадцать у меня прогон спектакля.

— А я до обеда свободна, — хихикнула Света. — Я буду спать, а ты работай, — и лениво потянулась.

Я побрился, почистил зубы, принял душ, и в зер­кале отразилось свежее, отдохнувшее лицо, с чисты­ми и ясными глазами.

Съел только кусочек дыни, запил холодным чаем.

— Я пошел, — стоя над Светой, сказал я.

— Поцелуй меня, — и руками Света потянулась к моей голове. Я нагнулся, губами дотронулся до Све­тиных губ, чувствуя их мягкую прохладу.