Бульвар

Было бы глупостью переубеждать Вову, что он мне тоже друг. И, слава Богу, у меня хватило ума этого не делать. Тем более что я даже растерял­ся от Вовиных слов насчет дружбы и не находил­ся, что ответить. Очень уж неожиданно прозвучало его признание. Совсем не к месту, как говорят, под пьяную лавочку. А это похоже на «...ты меня уважа­ешь?», и относиться ко всему этому серьезно было бы смешно.

Только смеяться мне почему-то совсем не хоте­лось. Что-то настоящее прозвучало в Вовином голо­се. И я услышал это.

— Знаешь, Матрос, — это уже моя детская клич­ка, и так тепло она звучала в Вовином признании (ведь где еще, как не тут, у истоков своего детства, я мог ее услышать?!), что даже слезы на глаза навернулись. — Завидую я тебе.

— В чем?

— В том, что получилось все у тебя...

— Ну-у-у, — протянул я.

— Не нукай, — перебил меня Вова. — Пусть не все здесь, может, я немного преувеличил. Ведь никогда не бывает, чтобы все... Но главное получилось...

— А что ты имеешь в виду под главным?

— Да то, что каждый раз ты просыпаешься и думаешь про работу, на которую нужно идти, не с не­навистью, а с радостью и желанием. Ты сам мне ког­да-то про это говорил.

— Так это давно было...

— Нет, не говори. Раз было — значит, есть! И до последних твоих дней будет. Это у тебя как потреб­ность в воде, в хлебе. Если их всегда имеешь — ка­жутся привычным, само собой разумеющимся. А вдруг исчезнут — задыхаться начнешь, сдохнешь. Твоя работа для тебя и хлеб, и вода, и воздух. Вот поэтому и завидую: по-белому и по-черному. Давай выпьем.

Выпили. Вова заговорил:

— До того как сюда перебраться, смотрел не один твой спектакль в театре, фильмы с твоим участием, телеспектакли, чуть ли не каждый день слышал по радио. Зритель тебя знает и, скажу без преувеличе­ния, любит.

— Ну, если только такие доводы являются доказа­тельством того, что у меня получилось, то тогда, на­верное, так оно и есть. Хотя, признаюсь тебе честно, Вова, все перечисленное тобой— мишура: и извес­тность моя, и якобы любовь зрителя ко мне — фуф­ло! Тешиться всеми этими игрушками может только дурак. А я тебе скажу без обмана: я ненавижу свое актерство. Оно съело меня всего. Под корень вытра­вило все те задатки, что были во мне: и желание ри­совать, и писать, и быть учителем, и выращивать цветы, и строить дома и мосты. Эта профессия, как ревнивая блядь: не терпит никакого соперничества. Ей должно принадлежать все до мелочей. Она мне полюбить никого не позволила. Правда, давно, в студенческие годы, я испытал это настоящее чувс­тво. Оно было во мне. Но это случилось тогда, когда бандитская профессия еще не проникла в мои клет­ки ненасытным раковым чудовищем.

— Никогда не думал, что все так сложно... Мне ка­залось, на твоем пути только розы и фанфары.

— Как видишь, тебе только казалось.

— Так что тогда радость? Где она? Какой меркой меряется? — глянул на меня Вова.

Я молча пожал плечами.

Через минуту Вова засмеялся, закашлялся, вы­сморкался, весело воскликнул:

— Все правильно: истина — в вине! Наливай!

И наши стаканы опять дзынькнули.

***

Мы допивали вторую бутылку, когда появилась Виолетта. Увидели через окно, как она шла по улице.

Я открыл ей, даже не дождавшись стука в дверь, и встретил на пороге. Открытой, благодарной улыб­кой она усмехнулась, и нескрываемая радость све­тилась в ней.

Мы пили вино, разговаривали, и я временами ло­вил пристальный Вовин взгляд то на себе, то на Ви­олетте. Но никакого значения этому не придавал. Полностью увлеченные друг другом, мы с Виолет­той не замечали третьего, точнее, не хотели заме­чать. Между нами рождалось и созревало желание окунуться друг в друга, задохнуться от наслажде­ния, выпить неизведанную чашу наших чувств. Ибо в каждых таких встречах ее напиток всегда новый, неожиданный. А предчувствие этой сладости еще больше возбуждало, сильнее, чем вино, хмелило.

Когда допивали третью бутылку, Вова совсем опьянел. Мы с Виолеттой сняли с него телогрейку стянули сапоги, помогли лечь в кровать, накрыли одеялом. Он все время что-то бормотал, но я ничего понять не мог. Только отдельные слова: «Матрос... не нужно... ты друг... люблю...». И захрапел.

Мы вышли на кухню, Виолетта закурила. Курил когда-то и я, но уже лет десять как бросил и, слава Богу, тяги к этой не лучшей человеческой привычке больше не испытывал.

Время, пока дымилась сигарета, было минутами нашего внутреннего приспосабливания друг к дру­гу, моментом безмолвной проверки наших чувств на взаимность.

Виолетта решилась первой: обняла меня за шею, щекой прижалась к моей щеке. Я ответил взаимнос­тью, обняв ее за талию и сильно прижав к себе. Мы поцеловались. Чувствуя мой горячий, нетерпели­вый порыв, Виолетта, взволнованно дыша, попро­сила:

— Может, не надо теперь — вечером...

— Когда вечером? — шепнул я ей на ухо.

— Сразу после работы. У меня еще вечерняя дой­ка, — волновалась Виолетта.

Я не хотел отступать и добивался своего.

— Вечером будет вечером. А теперь день, и у него свое право на утеху.