Бульвар

После небольшой паузы я сухо и упрямо деклари­ровал свой вывод:

— Пьяница, Вова, я, а ты — алкаш.

Мы выпили еще. Вова опять задавал вопросы, рас­суждал, а я с детской серьезностью отвечал, слушал.

— Думаешь, я не смогу?

— Не знаю.

— И я не знаю. И главное, пожалуй, то, что я не желаю знать.

— Почему? — мой вопрос, скорее, риторический, для поддержания беседы.

— Во всем должен быть какой-то смысл. А тут — никакого...

— Разве не имеет значения, с чем завтра про­снешься, с какой надеждой и какими мыслями?

— Мне все равно! А тебе?

— Ну, у меня все-таки есть какая-то надежда... Да и мысли забирают определенное внимание...

— А моя надежда и мысли вот! — и Вова пальцем щелкнул по бутылке. — Наливай.

Мы выпили.

— На этом свете у человека нет ничего сущего, кро­ме одиночества, если, конечно, не брать во внима­ние какие-то материальные ценности, — рассуждал дальше Вова. — Но это грязь. Поддавшись на их ма­нящий блеск, душой нужно умереть, проще — сдох­нуть. Вроде ходят, руками машут, что-то кричат, чтобы ухватить свой кусок благосостояния, едят, пьют — а мертвецы, трупы. День и ночь трясясь над своим призрачным богатством, они еще глубже за­рываются в одиночество. И слепнут, глохнут ко все­му живому, радостному... Немало таких видел. Вот и получается: одиночество — праздник человеческий, серый праздник.

Вовины рассуждения удивительным образом сов падали с моими, и я не без интереса слушал, а он продолжал:

— Все мы дети природы. А в ней как? Родило дерево или цветок зернышко, сбросило его на землю и начинает из этого зернышка расти такое же дере! во или цветок. Но растут они сами по себе, только солнцем, дождем да ветром обласканы. Взрослые деревья и цветы уже не имеют к своим младенцам никакого отношения. Почти то же самое и у зверей: только пока слепые и беспомощные — кормит свое потомство мать. А отец вообще не знает, что оно у него есть. А как подросло потомство, — так и нет для них больше мамы: сами себя кормите, голуб­чики. И нет ни брата, ни сестры. А если встретятся на узкой тропинке — горло перегрызут друг другу. О-ди-но-чест-во! В отличие от зверей, где главным выступает инстинкт самосохранения и продолжения рода, у людей есть чувство любви. Сколько про него спето и сказано! И как ужасно, когда после непро­должительных, бурных ее проявлений, где вначале будто и понимание, и единство взглядов, оно однаж­ды обозначается незаживающими душевными рана­ми. И уже у каждого из бывших возлюбленных свой смех, свои слезы. И только дети еще удерживают, как бы являясь связующим звеном от окончатель­ного разрыва, одновременно рождая и воспитывая в себе свое одиночество. Этот пример полностью про мою племянницу.

Вовину племянницу я знал: красивая. Пробовал даже ухаживать за ней, но совсем ненастойчиво, скорее, по привычке. Слышал, что муж ее наркоман. А в глазах их шестилетнего сына действительно чи­талась глубокая сосредоточенность на самом себе.

— О-ди-но-чест-во! — еще раз протянул Вова и, не­много помолчав, воскликнул: — А если алкаш, то хрен с ним! Мне нравится. И, знаешь, эти последние мои пять лет, которые я провел здесь, если не брать детство, как ни удивительно, были самыми настоя­щими, самыми существенными...

Мы выпили еще, и сильно пьяному, — ибо чуть передвигал по земле ноги — я помог Вове дойти до дома.

— Ты в отпуске? — уточнил он, когда я собрался уходить.

— Уже вторую неделю, — ответил я.

— Заходи завтра, — попросил Вова. — Мне прият­но с тобой разговаривать. Здесь не с кем умным сло­вом переброситься. Одни алкаши.

— Зайду, — улыбнулся я. — Обязательно зайду.

— И вот еще что: ты Виолетту приласкай... Она согласна.

— Откуда ты знаешь? Она же тебе ничего не гово­рила.

— А мне и не надо говорить. Я же видел, как она на тебя смотрела.

А ты к ней... действительно без всяких чувств?

— Да брось ты, какие там чувства?! Если только иногда попрошу за грудь подержаться. А этим всем козлам, что за ней стелются, ты так сопли утрешь, что заикают от злости, — и Вовины глаза блеснули каким-то недобрым огоньком.

***

На следующий день мы опять сидели с Вовой за рюмкой. Теперь в доме. В нем было подметено и уб­рано и, как мне показалось, пол был даже вымыт. Кровати застелены, диван прикрыт темно-зеленым покрывалом.

— Виолетта с утра постаралась,— объяснил Вова. — Вчерашние слюнтяи приходили — никого не пустила, — потирая руки, радовался он.

— А где она сейчас? — поинтересовался я.

— На ферме. После работы обещала зайти.

В этот раз, направляясь к Вове, я взял сразу бутылки, чтобы не бегать туда-сюда. Еще прихватил пачку печенья, банку сардин в масле, триста граммов колбасы.

Никакого хозяйства Вова не держал и, естественно, ничего своего не имел. И, как я понял, случайная закуска и была его едой.

Помню, раньше, года два назад, он разводил кро­ликов. Но поскольку постоянно ходил пьяным, часто забывал их кормить, и выжить они не смогли; одни сдохли, другие каким-то образом смогли убежать, а может, разворовали, точно Вова и сам не знал. Но не очень огорчался по этому поводу. Нет животных— и забот никаких. Как-нибудь переживется.