Бульвар

Посмеиваясь над собой, точней, над тем, что случилось, начал одеваться.

Наташа вернулась минут через пять, уже одетая, в сапожках.

— Не злись. Все было бы хорошо, если б не так глубоко взяла... — объяснила она. — Жадность взя­ла свое.

— Знаю такую женскую слабость, — усмехнул­ся я.

— Не злись. Не последний день живем, старый.

— Я не злюсь.

— Молодец. Я возьму сигарету?

— Забирай все, я не курю.

— Спасибо, пока.

— Пока.

***

За несколько недель репетиций мы не продвинулись почти ни на шаг. Как и раньше, пустая болтовня, чтобы что-то выяснить, не совсем удачная попытка походить по сцене в декорации.

Признаться честно, я заметил в себе какую-то постылость относительно моей работы, точнее - профессии. Она начала мне казаться выпитой бутылкой, которую можно уже выбросить. Отрыжка от нее. Чувствую, как кислота в желудке поднимается. Начинаю думать: зачем все это, какой в этом смысл? Возможно, только один: чтобы удовлетворить свое плебейское самолюбие, которое имеет намерение до­казать всем, кто придет в театр на спектакль, что я умею что-то такое, что другим не дано. А может, ап­лодисменты на поклоне, которые начинают звучать сильнее именно на мой выход? Или приглашение на спектакль хорошенькой глупышки, которая, ничего не понимая в театральном искусстве, балдеет толь­ко от моего присутствия на сцене и от того, что мне аплодируют полтыщи зрителей? И в ее примитив­ном представлении самки я становлюсь особенным, исключительным? Затем, используя эту исключи­тельность, трахнуть ее? А она будет думать, что вла­деет сокровищем, и искренне радоваться...

А может, тут совсем другое: профессия актера всегда подчинялась профессии режиссера. И это за­кон, табу. Смысл в этом немалый, если не сказать — основной. Актерское творческое время планирует режиссер, иногда сумбурно, бестолково. Извергая желчь и отвратительную зависть к чужому успе­ху, если только этот успех хоть как-нибудь не был связан с его именем. А если что и связывало, пусть даже самое отдаленное, маленькое, тогда этот ус­пех уже не был успехом того, кто наполнил его дух своей кровью, кто сорвал, напрягаясь, нервы, чтобы на всю силу звучал талантливый голос. Он был осу­ществлением, признанием, победой, праздником — успехом режиссера.

О, как они умеют это делать, будто шакалы, от­дирая от живого существа все самое значимое, что­бы набить требухой свое самолюбие и кинуть кость прилипалам, которые всегда существуют при них и которые, чтобы отблагодарить за брошенную им ми­лостыню, с той же хваткой шакала готовы стать на защиту их неприкасаемого имени.

И глубоко в тень отходят те, кто до крови мозолил душу, сердце свое, тело, неся эту тяжесть мучений на себе.

Можно плюнуть им в морду, послать на х..., запачканной подстилкой не стелиться под это дерьмо. А они все запомнят, они не простят. И тогда ты обязательно станешь вольной птицей на широком просторе безработицы, где суетится не один десяток таких же вольных, которые только и ждут того мо­мента, чтобы сесть в твое гнездо. И не со зла они — от безысходности.

Страх, что имеет свои тысячелетние корни, сра­батывает в десятку. Но чувство страха, данное че­ловеку природой, как реакция на какую-нибудь опасность, если только все нервные функции орга­низма не имеют патологических отклонений — это нормальное чувство. И совсем ненормально — ког­да страх рожден гулаговской системой, когда страх генетический. Словами его не объяснишь. Он не поддается логике, осмыслению. Он, как страшный, неизлечимый микроб, во всем и во всех: рабочих, по­этах, инженерах, художниках, уборщицах, актерах, министрах, президентах, убийцах, насильниках, во­рах; он даже в воздухе, в деревьях, в птицах, в зве­рях, в цветах, в животных...

Не могут, не умеют люди искренне сказать друг другу самое простое — добрый день; не умеют улыбнуться и порадоваться, что увиделись; не хочет воздух, чтобы им дышало все живое; не хотят расти цветы и деревья; одичали звери и птицы; страдают и плачут животные; слезами захлебываются озера и реки. Страх! И для нас здесь ничего нового, все, как мир, старо. Успокаивается вольный дух, подчиняясь рабскому чувству.

Неужели я этого хотел, этой мечтой желал напол­нить свой мир?

И вот сижу в зале, в который раз смотрю скучную репетицию. И лезут мысли, лезут: зачем все, зачем?!

Э-э-э, старею, старею. Нужно зарабатывать ка­кую-нибудь копейку. Жить святым духом еще никто не научился. И, само собой, я исключением не стану.