Бульвар

Я, конечно, вел себя по-хамски и лез на рожон. Если выписали репетицию, то сиди и жди своего времени. Три с половиной часа отдай, и только тог­да можешь качать свои права. Но я уже больше не мог терпеть. Андрон пыхтел в бороду, недовольно глядя на меня, потом коротко бросил:

— Идите.

— И очень прошу вас, чтобы в будущем подобных задержек не случалось, — меня понесло. — Рассчитывайте как-то время, придерживайтесь расписа­ния. Актер не тумблер. Его нельзя включить в одно мгновение, чтобы он сразу заработал. Если бы я сей­час остался, я просто отбывал бы свое время. И не потому, что мое упрямство тут срабатывает. Я вы­потрошенный весь, как сельдь на тарелке. Ноги гу­дят от пустой беготни. С самого утра радио, потом театр, после театра телевидение, и вот теперь, вече­ром, опять театр. Я уже тринадцатый час на ногах. Какая тут может быть, простите за пафос, творчес­кая отдача? Одна чернота в голове. Скажете: не бе­гай, никто не заставляет. Только театр — и все! А на что жить? До зарплаты еще неделя, а в кармане ве­тер гуляет. И хоть на радио и телевидение тоже ко­пейки — все же прибавка. Вам не кажется, что мы похожи на мазохистов? До свидания!

По глазам Саши, которая стояла за кулисами, я понял, что монолог получился почти гамлетовский. Да и Ветров с Амуром прибалдели на сцене. Андрон слушал молча.

А мне, честно, стало легче. Выговорился.

***

Троллейбус полупустой. Я действительно чув­ствовал себя выпотрошенным и был похож на ме­ханическую игрушку, которая движется только потому, что ее завели. Так и я, заведенный, дви­гался по направлению к дому. Хотя свободные ме­ста в троллейбусе имелись и можно было при­сесть, я стоял на задней площадке, опираясь на по­ручень, смотрел в окно. Просто так смотрел, без вся­кого интереса, от нечего делать. Даже не замечал того, что происходит на улице. Разве что машины, похожие на глазастых чудовищ в этом неоновом ос­вещении.

Какой-то глубокий уголочек моего сознания от­метил, что все увиденное напоминает мне морг: я — мертвец, стою, смотрю тупым взглядом в окно. Вок­руг меня такие же мертвецы повесили головы на грудь и дремлют, а за троллейбусными окнами идет игра в какое-то движение. Этот рисунок убаюкивал меня безучастностью ко всему, что видели мои гла­за и слышали уши. А если не забывать, что сущ­ность моя человеческая, чей телесный образ состо­ит из мяса, костей, крови, то действительно, со всем моим холодом, безразличием, отсутствием интереса ко всему и всем, я — труп. Остается только начать гнить физически, острым смрадом отравляя все жи­вое вокруг себя. Но, кто знает, может, я давно уже гнию, только воняет от меня неслышным запахом. И от своей глухоты и темноты ни один — ни далекий, ни близкий — даже глазом не ведет. Все открывается потом, как факт страшный, непоправимый. А пока я праздную. Я — гниль! Я — смрад, отрава. Я над всеми вами. Незаметный: без запаха и явного виденья моего зла. А вы — слепые муравьи. Ваша гордость — тупость и страх. Я дарю вам сифилис, рак, СПИД.

Пронзительным самолетным гулом гудит троллейбус. Остановился. Открываясь, громыхнули двери. Кто-то вышел, а кто-то зашел. Дверь закрылась. Поехали.

— Граждане пассажиры, предъявите свои биле­ты, — голос за спиной, какой-то вязкий, как разма­занное по кастрюле тесто. Мгновенно во мне вспых­нуло что-то неприятное. Нет, не та чуть ли не патологическая неприязнь к контролерам, которая возникает с их появлением. Что-то совсем другое.

Я не без интереса повернулся: страшилище, под два метра ростом, в зимней нутриевой шапке и длин­ном пестром шарфике, наброшенном поверх джин­совой куртки, двигалось по проходу, брало из рук пассажиров талоны, надрывало их.

В какой-то момент одна женщина, лет сорока, вскочила с сиденья, чтобы прокомпостировать талон, но страшилище, с торжеством хищника, перехватило ее руку.

— Смотрите все, заяц! А проще говоря, — вор, так как обворовывает всех нас.

— Я забыла... Я задремала... — чуть ли не плакала женщина.

— Ты думаешь, штраф заплатила — и все! Можешь быть спокойна?! — философствовало страшилище. — Не выйдет. Не позволим.

Его лицо, будто дождем размытый рисунок, было совсем невыразительным, мутные глаза плавали в глазницах, как чешуя в ухе. Я понял, что он был хорошо пьян. Страшилище продолжало:

— Скоро в Палате представителей Национально­го собрания мы примем закон насчет вас — зайцев. Судить будем. В тюрьму сажать.

— Я штраф заплачу. Простите. Я забыла, задрема­ла... простите, — плакала женщина.

— Смотрите-ка, она забыла, она плачет, она про­сит прощения. А еще очки на нос нацепила. Интел­лигентка, — издевалось страшилище.

Троллейбус остановился. Громыхнули двери. Кто-то поспешно вышел. Несколько человек зашло. Это была и моя остановка. Я остался.

Убей меня Бог, но какое-то глупое упрямство, себе в ущерб, вцепилось в меня и будто молотком при­било к троллейбусной площадке: стой! Нечего убе­гать.

Стукнули двери. Троллейбус поехал.

— Ксиву покажи! — по-блатному обратился я к страшилищу.

— Что? — не понял тот.

— Ксиву дай, падла! — грубо прошипел я.