Бульвар

— Я думаю, что нужно попробовать взглянуть на все с другой стороны, — продолжая рисовать, спо­койно заговорил Угорчик. — Блуд — наркоман. Он все время нюхает порошок. И ему пофиг Добрыня со всеми своими проблемами. Одна цель: кайф сло­вить, кайф.

— И что, это современное решение историчес­кой темы? Чепуха! — не соглашаясь, говорил Конь­ков. — Ты думаешь, если прозвучит тема наркоти­ков, в которые чуть ли не каждую минуту нас тычут, как щенков в собственное дерьмо, все средства ин­формации, сцена сразу оживет, приобретет совре­менный язык? Тем более нигде дальше она не раз­вивается.

— Я ничего не думаю, — со спокойствием сфинкса ответил Угорчик, водя карандашом по роли.

— А кто будет думать?— хлопнул в ладоши Коньков. — Один молчит, — Коньков посмотрел на Андрона,— второй за все время ни звука не про­изнес, — взглянул на меня, — третий ничего не ду­мает, — взгляд упал на Угорчика.

У Конькова даже лицо вытянулось, зрачки глаз расширились и довольно хилая грудь приобрела форму разбитого кувшина: впереди колесом, а сза­ди, со спины, — яма.

Замечание Конькова в мой адрес я никак не вос­принял. Мне почему-то стало его жаль. Почему? Да черт его знает. Разве иногда можно объяснить свои чувства?! Жаль — и жаль. И пусть!

— Да ну вас... — махнул рукой Коньков и тихо­-тихо, но я услышал: — Засранцы...

Ну, это еще надо посмотреть, кто мы такие. на­пример, с уверенностью могу сказать, что кем-кем, а засранцем себя не считаю. И на выходку Конько­ва внешне не отреагировал. Взгляд мой устремился на вечернее окно, на лице никаких эмоций. Не знаю, услышали ли последние слова Конькова Андрон и Угорчик, но и их лица были спокойны и задумчивы.

Я даже внутренне улыбнулся этой немой сцене. Чем не последняя сцена гоголевского «Ревизора»? Ситуация другая — а безмолвие одно и то же. Без­молвие. Смысл его всегда один — БЕЗМОЛВИЕ — и никакой другой.

Как бывает брошенное в спину оскорбление, так и ответом на него — безмолвие: будто не услышал, не ко мне, мол; как у старого пьянчужки с медалькой на замусоленном, заштопанном на локтях пиджа­ке два молодых здоровенных ублюдка отбирают бу­тылку «чернила», бросив его на грязный асфальт, а тот из последних сил пытается защитить свое единс­твенное сокровище, а вокруг люди — безмолвие; как начальник, ничтожество и мерзость, используя твои мозги, лезет по служебной лестнице вверх, купаясь в роскоши и разврате, даже используя твою жену, одарив ее какой-нибудь бижутерией, а иногда, разо­злившись, фиговинкой из серебра или золота, и тог­да ей приходится врать (хотя никаких вопросов ты давно ей не задаешь), мол, сэкономила, нужно хоть какое украшение иметь женщине, а ты у него, как собака на цепи: все понимаешь и — безмолвие; без­душный глаз телевизионного монстра безапелляци­онно плюет враньем, раковые клетки этого вранья отравили чуть ли не все живое в сознании, а монстр харкает бесстрашно и безнаказанно, оглушая сме­хом дьявола последние чистые источники надежд: отравляет, выжигает, топчет копытами колхозно­го голодного животного. Что это, что? почему? за­чем?— кричит все наше телесное: желудочное, внутреннее. Все просто, все совсем просто — обслу­живай примитивные рефлексы: власть редко быва­ет человеку другом, и уж ни в коем случае мамой, сестрой или хотя бы попутчицей; нет тех эпитетов и сравнений, способных успокоить сердце, облегчить болючие раны; неосторожное движение или вскрик, слова или даже шепот, и вздрагивает душа от смер­тельной ненависти к тебе, которую изрыгивает оска­ленная вонючая пасть власти — и безмолвие!

— ...он бабник, бабник! — кричал Коньков. — Добрыня всегда дает ему в дорогу одну из своих служа­нок.

— Правильно, — согласно прогундосил Андрон.

— Служанки не могут отказать. Они — никто и ничто, они — немые...

— Правильно — немые, — опять согласился Анд­рон.

Чувствую, как по спине прошла дрожь и прият­ными острыми спазмами перекатилась в пах. Это вызвало чувство тошноты. Онанизмом заняться, что ли? Нет, лучше бабу. Ха, бабу! А деньги? Думать надо, шевелить мозгами.

Поднялся, подошел к двери.

— Прошу прощения: репетиционное время закончилось, — сказал я (действительно, три с половиной часа прошло). — Нужно идти на радио деньги зара­батывать.

И закрыл за собой дверь.

Безмолвие.

Люблю вкусно поесть. Правда, кого этим уди­вишь: кто не любит? Хотя, в отличие от многих дру­гих, сутками могу голодать, даже капли воды в рот не брать. Сегодня у меня желание вкусно, даже очень вкусно поесть. И женщину!

Только подумаю про нее — и сразу штаны натя­гиваются от напряжения члена. На конце чувствую выделение смазывающей капельки, которая жестко вытирается плавками, вызывая чувство брезгливос­ти. У-У, елки-палки!

Незаметно, через карман, зажимаю в кулак член и весь содрагаюсь. Перед глазами юбки, джинсы, платья, шорты, колготки «Леванте», «Фантастика», «Гламур», «Театра»... А под ними музыка, поэзия, ар­хитектура, опера, сим-фо-ни-я. Особенно когда смот­ришь сзади — с ума сойти можно!