Будущее ностальгии

Центральная Европа была мифопоэтической концепцией, которая заключалась в переписывании прошлого во имя будущего. Несмотря на то что Ларри Вольф[592] утверждал, что философы французского Просвещения «изобрели Восточную Европу» в XVIII веке, восточные и среднеевропейские авторы переписывают общую историю Европы задолго до эпохи Просвещения — еще во времена Средневековья и в эпоху Возрождения. Милош, к примеру, говорит о традиции «либертарианства» в Центральной Европе, от Коменского до Яна Гуса. Центральная Европа в этой романтической истории — земля просвещенных идеалов в эпоху до Просвещения. Это связано с весьма избирательным взглядом на прошлое, поскольку исторически Центральная Европа была в равной степени территорией городского космополитизма и национализма, в одно и то же время породившая Кафку и Гитлера. Мечтатели Центральной Европы не уделяли слишком много внимания экономике и непреднамеренно соединили демократию и свободный рынок. Первый вопрос, который стоял перед регионом после 1989 года, — это то, что политологи называют «проблемой одновременности». Восточная Центральная Европа должна была строить одновременно рыночный капитализм и демократические институты, преодолевать экономические и социальные пробелы, противостоять нарождавшимся проявлениям национализма и маневрировать, играя по западноевропейским торговым правилам.

Идеология Центральной Европы была бунтом против модели панславизма, которая нередко являлась скрытым подтекстом в отношениях Советской России и ее «восточноевропейских братьев». Стиль и риторика Центральной Европы были радикально противоположны как коммунистическому универсализму советского типа, так и новому национализму. Однако после официальной реинтеграции трех стран бывшего Советского блока — Польши, Венгрии и Чехии — риторика «Центральной Европы» была пересмотрена в целях обозначения новых линий разграничения. Вацлав Клаус, премьер-министр Чехии и противник Гавела, выразил эту точку зрения, выступив за скорейший «бархатный развод» со Словакией: «Одни в Европу или со Словакией на Балканы?» Центральная Европа обрела реальные политические черты в немного иной конфигурации, чем предполагалось в 1980‑е годы. Сам Гавел сетовал на то, что путь в Европу лежит через НАТО, а не через Европейский союз. По словам Гартона-Эша, это кардинальная ошибка «превратить вероятности в уверенности, серые зоны в линии между черным и белым и, прежде всего, рабочие определения в самоисполняющиеся пророчества»[593].

Дело здесь вовсе не в том, чтобы спорить о реинтеграции и дезинтеграции, границах между Центральной Европой, Евразией, Западной Европой, Юго-Восточной Европой и так далее. В этом ностальгическом формате в ряду представителей Европы могли бы оказаться жители бывшей Югославии, французские болгары, немецкие монголы, чехи, венгерские черногорцы, польско-литовские евреи, петербургские американцы, боснийские и британские пакистанцы. Все эти люди образуют клуб «городских индивидуалистов», и ни один из упомянутых здесь не стал бы определять себя в этих относительных этнических терминах. Более интересны здесь, скорее, грезы о запоздалом Просвещении и последний всплеск европейской ностальгии во времена европрагматизма и американизации. В конце концов, выдумывание образа Восточной Европы западными людьми от Вольтера и Моцарта до Черчилля получило как весьма серьезное, так и юмористическое признание в культуре. А голос европейцев без евро так и не был по-настоящему услышан; даже их фантазии и ностальгические чувства оказались обречены быть объявленными «подержанными» и «второсортными». Здесь они получат свои пятнадцать страниц славы. Ниже приводятся вариации на тему европейской романтики, которая принимает самые разные формы, стили и гендерные аспекты и затрагивает феномен хронометрического и пространственного разобщения в отношениях между Востоком и Западом: Европа как урбанистическая память, Европа на пограничных переходах, Европа и новая политика идентичности — между государственными соблазнами и антигосударственными устремлениями. Это истории Кафки и Марии К. в современной Праге, чешской непрофессиональной проститутки и немецкого водителя грузовика на шоссе Восток — Запад, а также — спящей красавицы и современного изгнанника, пересекающего границу. Они затрагивают вопросы прогностики и самоанализа, жажды любви и отсутствия признания, мечты о доме и настойчивого стремления к остранению.

О пражском времени: Кафка и Мария К.

Во время пересечения чешско-немецкой границы на автомобиле мы с другом обратили внимание на большой грузовик с надписью «Транспорт Кафки».

«Что бы это значило?» — удивились мы.

«Транспорт Кафки? — сказал наш пражский товарищ, развеселенный нашим недоумением. — Да это может быть все, что угодно. Имя Кафка здесь очень часто встречается».