Будущее ностальгии

У восточных европейцев, стучащихся в дверь то слишком поздно, то слишком рано, всегда были проблемы с попаданием во время. Они никогда в общих чертах не соответствовали оптимистической истории западного развития и описывались одновременно как плетущиеся в хвосте и футуристические, отсталые и опережающие свое время. Так, путешествие в пространстве с Запада на Восток или из центра на периферию (где люди часто думают о себе как о более центральных, чем в непосредственном центре) было также воображаемым путешествием во времени — из кибернетического века эпохи конца истории в область меланхолического исторического сознания. История «малых стран» Европы, по словам Кундеры, развивалась в «контрапункте» с Западом. Для жителей Запада встречи с Востоком обернулись появлением множества скелетов из разных шкафов, призраки и нежить, нереализованные мечты и забытые кошмары. Даже после эпохи перемен восточные страны бросили вызов западному маршу прогресса и возродили то, что якобы было устаревшим, — национализм и утопический либерализм. Европейцы без евро поняли одно: конец истории нигде не близок. Эта ностальгия в fin-de-siècle показала некоторые нереализованные потенциалы идеи Европы.

В отличие от западных правовых или транзакционных отношений с идеей Европы, «восточное» отношение было ласковым. Отношения с Европой были задуманы в виде любовной интриги во всех ее возможных вариациях — от безответной любви до аутоэротизма. Не евро, но Эрос доминировали над метафорами обмена Восток — Запад. Это, быть может, является объяснением парадоксальных предпочтений писателей, исключенных из цивилизованной Европы философами эпохи Просвещения или помещенных в ее экспериментальную пограничную зону на стыке с просвещенческими идеалами секуляризации, демократии, этики толерантности, ценности критического суждения, а также эстетическими идеалами оскорбительного юмора, склонного к высмеиванию человеческого бытия. Они ностальгировали по гуманистической европейской медали с двумя сторонами в виде либерализма и литературы (эта сопоставительная пара сама по себе является ностальгической). Как ни парадоксально, маргинальные европейцы-идеалисты воплощали идеологию либерального гуманизма, а вовсе не концепцию неолиберализма рыночников. Многие писатели и интеллектуалы говорят о просвещенческих ценностях, используя мифы и басни, сводя воедино художественную литературу и философию.

Вацлав Гавел, например, начинает свою «Надежду для Европы» с мифологической этимологии:

«Недавно, изучая происхождение слова "Европа", я был немного удивлен тем, что свое название оно берет от аккадского слова "эрбу", которое обозначает сумрак или закат солнца <…> Своеобразная меланхолическая ассоциация, которую мы склонны придавать слову сумерки, может быть типичным последствием современного культа начинаний, открытий, достижений, исследований <…> внешняя экспансия и энергия характеризуются современной слепой верой в количественные показатели. Рассвет, начало дня, восход, "утро народов", и подобные слова и фразы пользуются популярностью в наши дни, тогда как понятия, такие как закат, тишина или сумерки, незаслуженно несут для нас только коннотации застоя, упадка, распада или пустоты.

Мы несправедливы. Мы несправедливы по отношению к тому феномену, который, возможно, дал имя Европе. Мы должны перестать думать о нынешнем состоянии Европы как о закате нашей энергии и признать наше время эпохой созерцания»[567].

Для Гавела идеология Европы является обоюдоострой: «Европа, судя по всему, привнесла в человеческую жизнь категории времени и историчности, с тем чтобы открыть идею развития и в конечном счете то, что мы называем также прогрессом». Однако этот «европейский путь прогресса» означал не только спасение и свободу, но и подавление культурных сфер и варварство во имя цивилизации. Европейский экспорт включает в себя «завоевания, грабежи, колонизацию, а в XX веке — экспорт коммунистической идеологии и фашизма». По мнению Гавела, слово «Европа» имеет множество значений в обыденном языке: одно из них — обыкновенная географическая схема в школьном атласе, другое — Европейский союз, то есть те страны, которые не находились под спудом советского господства в послевоенную эпоху. Но есть и третье значение слова «Европа», которое милее всего сердцу Гавела. Третью Европу «не найдешь в школьном атласе», и она не ограничивается пространством гордых обладателей евро. Третья Европа трансгеографична, она связана с «общими культурными ценностями» критического осмысления истории, сумеречного времени ума, общественной культуры, которая обеспечивает ценности «свободного гражданина как источника всей власти»[568]. Эта третья Европа — сумеречная зона — продолжает оставаться утопией. Сумерки — это не эпоха заката, а рефлексирующее, нелинейное время, время вне времени, бремя возможностей.

Салман Рушди тоже очарован своей эксцентрической Европой, но не сумеречной богиней мудрости, а живой «азиатской девушкой».