Будущее ностальгии

Сложно представить подобный фонтан в Брюсселе. Здесь самым эротическим объектом является евро, но не Европа. Европа трансцендировала свою материальность и свою мифологию. Новый флаг небесно-голубой с золотыми звездами; новые деньги не содержат никаких соблазняющих образов. Железный занавес был поднят в 1989 году, но в понимании многих центральных и восточных европейцев на его месте мгновенно возник «Золотой занавес». В начале 1990‑х годов Европейский союз принял ограничительные меры в области миграции и торговли, которые были разработаны с целью удержать конкурентную продукцию и людей из Восточной и Центральной Европы вдали от Европы Западной[555]. Романтизм Востока и Запада был испорчен экономическим realpolitik и реальностью войны в бывшей Югославии, которая поставила под вопрос любую версию идеализированной картины мира в Европе. «Мы продолжали играть в Маастрихте, в то время как разгорелось Сараево», — писал Тимоти Гартон-Эш[556]. Еще до кровопролития на Балканах весь этот романтизм немного скис. «Это как безответная любовь, которая устраивает обе стороны», — пишет венгерский писатель Дьёрдь Конрад[557]. «Сейчас, сейчас», — говорит Восток. «Нет, нет», — говорит Запад. Но оскорбленный восточный адепт может найти утешение в вере в то, что его соседи столкнулись с куда более худшим обращением»[558]. В «восточных» глазах Евросоюз не про слияние и освобождение, но скорее — про включения и исключения, «бархатные разводы» (имеется в виду политологический термин «бархатный развод», ассоциирующийся, прежде всего, с распадом Чехословакии. «Бархатный развод»[559] и «Золотые занавесы».

«Европеец: тот, кто ностальгирует по Европе», — пишет Милан Кундера в своем словаре современной культуры[560]. Европа была транснациональной идеей, основанной на гражданских идеалах ассоциации свободных городов. Сараево — Любляна — Будапешт — Белград — Загреб — Пловдив — Тимишоара — Бухарест — Прага — Краков — Львов/Львив — Вильнюс — Таллин — Ленинград/Петербург — Гданьск/Данциг, список может быть продолжен. Альтернативно мыслящие городские жители в этих городах могут найти между собой куда больше общего, чем со своими собственными странами. В странах бывшего Советского блока и Югославии ностальгия по Европе была формой сопротивления советской или титовской версии официального интернационализма, равно как и национализма. Ностальгия не была ограничена географически. Существуют трансплантированные Европы за пределами Европейского континента — от Буэнос-Айреса до Шанхая.

Дьёрдь Конрад мечтал о «Клубе европейских городских индивидуалистов», который мог бы стать образчиком креативной общественной сферы, терпимости, юмора и общих культурных и политических ценностей, не только монетарных ценностей[561]. Для западных европейцев «Европа» ощущается скорее, как абстракция, нежели идеал транснациональной привязки к демократическим институциям, оправдываемый Юргеном Хабермасом[562], или сеть невидимых монетарных транзакций. Многие западные историки и социологи настаивают на противопоставлении «абстрактных» идеалов Европы, лишенных эмоциональной релевантности, модели национального государства, которое воплощает подлинное «сообщество памяти». В противовес этому видению, Европа, представленная с маргинальных позиций, имеет особую милую топографию и чувство истории. («Родная Европа», по выражению Милоша[563].) «Путь в Европу» начался во многих городах Восточной и Центральной Европы в качестве альтернативного варианта прочтения и обживания их собственной городской среды. В этом отношении есть значительные совпадения в разных частях спектра наций. Как отмечала Славенка Дракулич[564], от Тираны до Будапешта существуют альтернативные утопические карты любимой Европы: «Где-нибудь там обязательно будет отель, кинотеатр, бар, ресторан, кафе или просто забегаловка, названная в честь нашей желанной — Европы»[565]. В Сараево отель «Европа» был серьезно поврежден во время осады, став печальным памятником крушению европейской политики на Балканах.

Романтизм в отношении Европы все еще теплится в маргинальной европейской среде, смешанный с ресентиментом, хотя он быстро превращается в ностальгию по ностальгии. Стареющие мечтатели вспоминают свою молодость во времена внешнего политического давления и незыблемых внутренних моральных установок. Для маргинальных европейцев (иммигрантов на континент, тех, что из-за железного занавеса, европейцев без евро) тоска по Европе никогда не была ориентирована в прошлое, а была направлена в будущее. У них была не пасторальная мечта о какой-нибудь Какании, Паннонии или Руритании[566], а непримиримая стратегия освобождения и политических перемен, направленных против характерных для XX столетия форм авторитаризма и национализма.