Будь проклята страсть

Днём они объездили антикварные лавки на много миль вокруг, привезли домой красивое старое кресло, изящный замок и серебряную безделушку. Когда подъезжали к дому, Ги подумал, как красиво выглядит усадьба. В саду цвели цветы и поздняя клубника. Гуляли куры и петух с блестящим оранжево-зелёным хвостом. Луи Ле Пуатвен замечательно расписал дверь кабинета, на ней были изображены площадка для крокета с шарами, пруд с золотыми рыбками, собаки и кошки. После чая Ги пошёл навестить мать. Она сказал, что Эрмина в Канне, снимает там дом. Это удивило его.

   — Я просила подыскать дом и для меня, — сказала мадам де Мопассан. — Подумываю туда переехать.

   — Насовсем?

   — Да. Ты не против?

   — Э... нет, мама.

Однако Ги почувствовал лёгкий испуг; ему было спокойнее, когда мать рядом.

   — Жозефа говорит, что хочет уйти на покой, и, пожалуй, лучше будет расстаться сразу и с ней, и с Этрета.

Тёплые летние дни летели быстро. По утрам Ги работал над романом, упражнялся в стрельбе из пистолета в саду, ходил с Клем смотреть, как Крамуазон разравнивает мягкий торф вокруг клумб. Или садился с ней в лодку, и они плавали вдоль хорошо знакомого ему берега. Иногда, возвращаясь поздно вечером мимо рыбацких домиков, он окликал друзей детства, останавливался поговорить с ними и выпить стаканчик водки.

Отношения у Ги с Клем были прочными. Он понимал, что ей известно о других его романах, но когда приходили письма от Эрмины, Эммануэлы и прочих, она оставалась всё такой же весёлой, нежной, преданной. Однажды Ги застал её в саду пишущей, рядом с ней лежало на траве несколько исписанных листов.

   — Привет. Это что у тебя? Роман?

   — Оставь, не трогай...

Но он взял один лист и принялся читать вслух:

   — «Ги де Мопассан среднего роста, плотный, хорошо сложенный, с солдатской выправкой».

   — Не смей...

Клем подскочила, попыталась вырвать у него лист, но Ги увернулся и продолжал:

   — «У него прекрасная нормандская голова, затылок образует прямую линию с шеей, как на медальонах с изображениями древних завоевателей». Вот это да! «Лоб у него невысокий, модный, волнистые каштановые волосы зачёсаны назад. Глаза карие, весёлые; изящно очерченные губы наполовину скрыты усами, кожа смуглая, со здоровым румянцем. Во Франции его называют «красавцем», и думаю, красивым бы его нашли где угодно. Одевается этот джентльмен в твидовый костюм, тоже красновато-коричневого цвета, и вам легко его представить стоящим на балконе Ла Гийетт или таким, как я однажды летним днём увидела его у ворот, когда он поджидал друга». Клем, дорогая, это великолепно. Кто был тот друг?

   — Ги, отдай. Я же просила не трогать...

Лицо её мило раскраснелось.

   — Для кого же ты это пишешь?

   — Для журнала «Мир женщины», раз ты так настаиваешь. Авар знаком с главным редактором — это мистер Оскар Уайльд[103].

   — Что?! Оскар Уайльд редактирует «Мир женщины»?

Ги запрокинул голову и громко рассмеялся.

В ту ночь на пляже Этрета состоялось странное погребение. Крамуазон сказал им, что в воскресенье вечером в городе умер индийский принц, и тело его по национальному обычаю сожгут. В полночь они стояли на вершине большого утёса и смотрели, как внизу на пляже пляшет под ветерком пламя, освещая приближённых и слуг принца, сидящих неподвижно, словно изваяния, и рыбаков, тронутых и взволнованных языческой чужеродностью происходящего.

Ги и Клем возвращались обратно в бледном свете луны. Тропинка была пуста, шагов их по мягкой земле почти не было слышно. Сзади долетал шорох волн. У ворот Ла Гийетт Ги остановился.

   — Подожди минутку, не входи.

Спутница молча взглянула на него. Он сказал:

   — Клем, я благодарен тебе. Благодарен за твою любовь, я твой вечный должник. Запомни.

   — Ги, не надо. — Она приложила палец к его губам. — Мы оба любим друг друга.

Он хотел сказать ей ещё о многом — о поисках в своём сердце, о пустой пугающей тьме, которая окружала его и манила к себе подобно длинным ночным бульварам в газовом свете со стоящими вдоль них острозубыми вампирами-шлюхами, об ужасе мальчика, видевшего, как отец избивает маму в аллее парка. Но позволить пасть своим защитным барьерам? «Каждый защищает себя», — сказал он однажды Клем. Поняла ли она, что имелось в виду? Что опаснее всего радостные минуты, когда ты любишь всех, все живые и страдающие создания? Существует потайное «я», стоит ему раскрыться, и мировое зло его уничтожит. А ты ощущаешь вокруг себя пустоту, хотя твоё сердце колотится, объятия раскрыты, губы ищут — кого? кого? — кого угодно, лишь бы не быть совершенно одиноким. Вы в какой-то степени со мной, Клем, Эрмина, Эммануэла, — ваши мысли, ваше время принадлежит мне. Но даже когда губы соприкасаются с губами, потайное «я» остаётся в одиночестве.

Ги взял Клем за руку.

   — Пойдём.

Потом Клем уехала. Возможно, в тот вечер она уловила какой-то отзвук его мыслей и чувств; на другой день она сказала, что ей нужно ехать в Париж, и Ги не сумел уговорить её остался. Они сели в скрипучую коляску папаши Пифбига, доехали до станции Иф, попрощались, Ги вернулся в Ла Гийетт и с головой ушёл в работу.