Бродяги Севера

Упал он меньше чем в десяти футах от Ба-Ри. Несколько мгновений щенок ошарашенно глядел на бьющуюся гору перьев, не вполне понимая, что ему все-таки попалась пища. Напанао уже умирал, но еще бил крыльями в агонии. Ба-Ри украдкой приподнялся – и спустя секунду, которая потребовалась, чтобы собрать оставшиеся силы, накинулся на него. Его зубы вонзились рябчику в грудь – и только тогда он заметил Секусо. Горностай ослабил хватку на горле рябчика, и его бешеные красные глазки на одно-единственное мгновение заглянули в глаза Ба-Ри. Слишком большой, такого не убьешь, и горностай лишь взвизгнул от ярости и исчез. Крылья Напанао обмякли, биение жизни покинуло его тело. Птица была мертва. Ба-Ри подержал ее еще немного, пока не удостоверился в этом. А потом начался пир.

Секусо, обуянный жаждой убийства, вертелся поблизости, шнырял то там, то сям, но держался от Ба-Ри на расстоянии полудесятка футов, не ближе. Глаза у него еще сильнее покраснели. Он то и дело резко взвизгивал от злости. Никогда еще он так не злился! Да чтобы у него прямо из-под носа украли жирного рябчика – такого конфуза с ним еще не случалось. Секусо хотел броситься на Ба-Ри, вцепиться ему в горло. Но горностай был слишком хорошим стратегом, чтобы решиться на такое, слишком хорошим Наполеоном, чтобы самому бежать навстречу своему Ватерлоо. С совой он бы схватился и даже, возможно, дал бы бой своей старшей сестре и злейшему врагу норке. Но в Ба-Ри Секусо распознал волчью породу – и давал волю гневу лишь на безопасном расстоянии. Через некоторое время он совладал с собой и отправился охотиться на кого-нибудь другого.

Ба-Ри съел треть рябчика, а оставшиеся две трети старательно спрятал у подножия толстой сосны. Потом побежал к ручью попить. Мир заиграл для него новыми красками. Ведь способность быть счастливым во многом зависит от того, как сильно ты настрадался. Несчастья и невезение – мера счастья и везения в грядущем. Так было и у Ба-Ри. Двое суток назад набитый живот обрадовал бы его в десять раз меньше, чем сейчас. Тогда он тосковал в основном по матери. А с тех пор в его жизни появилась тоска куда более сильная – по пище. В каком-то смысле ему повезло, что он едва не умер от голода и усталости, поскольку этот опыт сделал его мужчиной – или, если угодно, полупсом-полуволком. Он еще долго будет скучать по матери. Но больше никогда не станет горевать по ней так, как горевал вчера и позавчера.

Днем Ба-Ри хорошенько поспал возле своего схрона. Затем он откопал рябчика и поужинал. Когда настала его четвертая одинокая ночь, он уже не стал прятаться, как раньше. Почему-то его охватило радостное возбуждение, одолело любопытство. При лунном свете, под звездами он подобрался к краю леса и вышел на пожарище. И вслушался в дальний зов волчьей стаи на охоте, пробуждавший в нем незнакомый трепет. Вслушался в призрачное «у-ху-ху» сов – и уже не дрожал от страха. Звуки и паузы обрели для него новый, важный смысл.

Целый день и целую ночь Ба-Ри не отходил далеко от схрона. А когда догрыз последнюю косточку, двинулся дальше. Он оказался в землях, где пропитание перестало быть для него самой насущной задачей. Это была страна рысей, а где рыси, там и зайцы в изобилии. Когда поголовье зайцев редеет, рысь находит себе охотничьи угодья получше и переселяется туда. Поскольку беляк плодится все лето напролет, Ба-Ри очутился в краю изобилия. Ловить и убивать зайчат было для него проще простого. Целую неделю он отъедался и с каждым днем становился все крупнее и сильнее. Но все это время неуемная тяга к перемене мест гнала его вперед – он не утратил надежды найти свой дом и мать и продолжал двигаться на северо-восток.

И угодил прямиком в земли, где ставил свои ловушки полукровка Пьеро.

Еще два года назад Пьеро считал себя одним из самых везучих людей во всей округе. Это было до La Mort Rouge, до Красной смерти. Был он наполовину француз, женился на дочери вождя племени кри, и они жили в счастье и довольстве в своей бревенчатой хижине на Грей-Лун. В своем диком мире Пьеро гордился тремя вещами: он невероятно гордился своей царственной супругой Уайолой, своей дочерью и своей репутацией охотника. Пока не грянула Красная Смерть, он считал, что в его жизни всего вдоволь. А потом, два года назад, оспа унесла его жену-принцессу. Он остался жить в своем домике на Грей-Лун, но теперь это был другой Пьеро. Сердце у него в груди болело не переставая. И остановилось бы, если бы не Нипиза, его дочь. Жена назвала ее Нипизой – Ивой. И выросла Нипиза точь-в-точь как ива, тоненькая, будто тростник, красивая дикой материнской красотой – но с французским оттенком. Ей исполнилось шестнадцать, и глаза у нее были чудесные, темные, огромные, а волосы – такие прекрасные, что один торговец из Монреаля, проезжавший в тех краях, уговаривал их продать. Она заплетала их в две блестящие косы, ниспадавшие почти до колен, каждая в руку толщиной.