Бранкалеоне

Я был продан одному хозяину той порой, как начиналась зима, поля стояли засохшие, и не найти было и скудной стерни, не то что мягкой травки[121]. А как он был весьма алчен, то был и очень жесток, ибо жестокость — дочь алчности[122], так что каждодневно заставлял меня работать, не давая подкрепиться хоть малостью отрубей или другого доброго корма; а когда сам во мне не нуждался, давал меня внаем другим, чтобы нажиться на моей горести. А поскольку, как всем вам ведомо, зимней порой не занимаются ни возделыванием земли, ни подрезкой лозы, ни другим подобным делом, все нанимались доставлять товары в город, чтобы заработать каких денег и позаботиться о своих потребах. Однажды нагрузили меня тяжким вьюком и повели в город, а потом отвели обратно домой, — это был груз и разные пожитки человека, мною пользовавшегося; те, кто меня взял внаем, нимало не печалясь о моей жизни — я ведь не был их имуществом, — оставляли меня умирать с голоду, так что остались от меня лишь кожа да кости. Я часто проклинал мое несчастье и, наверное, умер бы от этих тягот, когда бы не удерживала меня в живых одна надежда: пройдет же эта суровая пора, придет весна, когда мой хозяин и другие, занятые своими трудами, дадут мне передохнуть и я даже поем свежей и нежной травки, какую производит земля. В этой надежде и ожидании я продержался до лучшей поры. Тщетною, однако, оказалась надежда, ибо хотя мой хозяин возделывал свой виноградник, но занимал меня работой и сверх меры нагружал навозом, чтобы удобрять лозы. А когда у него не было во мне нужды, то, движимый отвратительной алчностью, он давал меня внаем горшечнику, делавшему корчаги и разного рода посуду и утварь, а тот постоянно заставлял меня таскать глину для его потреб. А как жалел он тратиться на наем, то и принуждал меня работать в день столько, сколько следует в два и сколько полагается двум ослам, и не давал мне и часу провести на зеленом пастбище, так что я был на пороге смерти и среди такой жестокости и стольких трудов не имел иного утешения, кроме новой надежды увидеть близкую летнюю пору, когда я мог бы получить-таки передышку. Но с наступлением этой вожделенной поры я снова оказался обманут, так как хозяин что ни день навьючивал меня снопами пшеницы, ячменя и всякого прочего, часто одалживал меня всякому, кто ни попросит, и в сильнейшую жару не давал подкрепиться ничем, кроме самой сухой стерни. Даже под сим жесточайшим гнетом давала мне некое облегчение надежда достичь близкой осени, равно оказавшаяся пустейшею, ибо не выпадало мне ни часа отдыху, затем что я непрестанно был навьючен то виноградом, то мустом, то яблоками и другими плодами, то дровами, заготавливаемыми для близящейся зимы. Увидев себя в таком положении, я впал в полное отчаяние и, подвернись мне случай, бросился бы с какого-нибудь обрыва, чтобы раз навсегда покончить с великими моими невзгодами. Часто я сетовал сам с собою, говоря: „Итак, от моих лишений нет никакого средства? Итак, я должен буду всегда жить столь бедственно и никто не явит мне ни малейшего сострадания? О злосчастные ослы, сколь скупа была к вам на свои дары природа, которая оказывается для вас воистину жесточайшей мачехой! Я вижу в доме моего хозяина овец, которых хорошо кормят и лелеют; вижу любимчиков-псов, не знающих ни малейшей заботы; вижу свиней, животных нечистых и ни к какому делу не способных, с коими обращаются отменно ласково и дают им еды вдвое, да еще и весьма тучной. Только мне выказывают величайшую в свете жестокость, никак мною не заслуженную, ибо я усердно служу хозяину. Если же я хочу рассмотреть состояние и положение всех прочих животных, то вижу, что у всех есть удовольствия, все наслаждаются любезнейшей свободой. А если взгляну в особенности на коня, который все-таки мало отличается от нашей породы, то он, хотя и подчинен людской власти, находит благородное обращение, добрую сбрую и добрый корм, употребляют его мало, и то в делах почтенных. Одни ослы терпят дурное обращение, почти всегда в язвах, а что еще хуже, всеми зверьми презираемы и гонимы, даже до того, что вороны, кормящиеся падалью, увязываются за ними, чтобы клюнуть. О злополучные ослы, сколь велико ваше убожество!“»

С такими речами он обращался к набольшему ослу и просил его от общего имени не откладывать долее отправку посольства к Юпитеру, дабы стяжать вожделенное облегчение.

Глава XXIII. Старый осел произносит отменную речь

— Слова его произвели столь сильное впечатление на умы, что не было там никого, кто не ревел и не пердел бы от сочувствия, и так были все взволнованы, что без всякого рассмотрения начали поименно называть избираемых в посольство, чтобы поскорее избавиться от своих бедствий.