Бранкалеоне

Все заключили, что в том и состояла обида, и с этим решением вновь отрядили послов, заново снабдив их деньгами. Известили о том ученого, и он сказал, чтобы воротились через два дня, а потом — что он отпускает их с прекрасным средством поправить дело, и вот каким: пусть впредь не опорожняются под открытым небом, но у какого-нибудь стожка, или у корней виноградной лозы, или в другом каком месте, не открытом солнцу. Далее, пусть примут твердое и непреложное решение: если хотят идти в город, надобно выходить из дому, когда солнце клонится к вечеру, если же хотят оставить город, чтобы вернуться домой, выходить надлежит поутру, как солнце поднимается. Коли будут так делать, оно всегда будет у них за плечами, а не в лицо; если же возьмутся за прежнее, вновь попадут в немилость. К этому он прибавил, что, если желают сохранить мир с солнцем, первейшее средство — оказывать почести и ласки его челяди, то есть тем мерцающим червячкам, что зовутся светляками (в тех краях они именуются гнилушками, сверкунами или турчелками). С этим он их отпустил, получив от них в общей сложности сто золотых скудо, с которыми вдоволь развлекся за счет этих олухов.

Воротившись домой, они снова созвали совет и передали заключение ученого, написанное и подписанное им своеручно; его приняли и прочли с общим величайшим удовольствием и радостью, а потом вынесли нерушимое постановление, чтобы всякий под страхом тяжелейших кар исполнял все, что в оном заключении содержится. Затем принялись совещаться о том, какого рода ласки надлежит оказывать светлякам (ибо как раз стоял месяц май, когда они появляются). После долгих пререканий, как обычно у них бывает при принятии подобных решений, постановлено было следующим вечером учинить им пышную трапезу. Рассудили, что лучшее, что можно им предложить, — по блюду лазаньи с каждого; одному было поручено распорядиться о стряпне, а другому — позаботиться о достаточном числе блюд.

В назначенный час они уложили большое число приготовленных блюд в два мешка и навьючили ими осла. Лазаньи же, с пылу с жару, уложили в еще один большой мешок, которым нагрузили другого осла, но без вьючного седла, потому что эта поклажа была поменьше, и направились в поле, где виделось великое множество этих червячков. Осел с мисками, или блюдами, тяжело нагруженный, упал и по несчастью свалился в яму, так что вся скудельная утварь побилась.

Второй осел, чувствуя, как припекает ему поясницу жарким и проникновенным соком лазаньи, скакал и ревел небывалым образом, не в силах сносить такую муку. Видя в сем доброе знаменье, эти люди говорили: «Вот как радуется ослик, вот как празднует наше пиршество», не замечая, что его движения вызваны страданием. Добравшись до назначенного места, разгрузили лазанью и обнаружили, что осел вконец ошпарен и шкура с него слезла, отчего он вскоре простился с жизнью. Нашед все блюда побитыми, они так были раздосадованы, не зная, как подавать лазанью, что убили второго осла; таким образом, эта комедия кончилась смертью двух ослов, ни в чем не виноватых.

Осел флорентинца, который, как сказано, был за изгородью, отдыхая и слушая, когда услышал о злосчастье тех двух ослов, весьма огорчился. Не в силах удерживать охватившую его скорбь, он порывисто вскочил и, трижды пернув, принялся реветь так громко, что внезапный шум испугал и ошеломил этих людей. Потом, ободрившись, работники спросили огородника об этой неожиданности, он же отвечал, что это осел, купленный его хозяином и отданный ему в науку, ибо хозяин, возобновляя старинное обыкновение, желает использовать осла для верховой езды. На вопрос, чем, по его мнению, вызван этот внезапный рев:

— Не могу сказать ничего другого, — отвечал тот, — кроме того, что, слушая наши беседы, он уразумел несчастье ослов, о котором я повествовал, и оттого наполнился скорбью и обнаружил ее.

Глава XIV. Как осла убрали сбруей и приготовили для езды

Нет сомнения, что осел вытворял все это от скорби, весьма сострадая тем двум ослам с их плачевным концом. В этом он выказал отменно добрую природу, а вовсе не жестокую, в отличие от многих людей, которые, видя несчастье ближнего, нимало ему не сострадают и даже, кажется, иной раз чувствуют удовольствие: это недостойно человека, который зовется так потому, что от природы склонен к человечности и милосердию.